Рокировка Богословского.

В советское время искусство принадлежало народу. И народ его получал.
Власть заботилась о культурном уровне граждан.
И все актеры, певцы, музыканты, поэты и композиторы, танцовщицы и юмористы —
все должны были отработать положенное количество выступлений в провинциях.
Чтоб глубинка тоже приобщалась и росла над собой гармонично.
Существовали утверждённые нормы, даже народный артист СССР и заслуженный композитор не могли избежать своей участи.
Собирались обычно по двое-несколько, чтоб не скучно было, и отрабатывали норму.
Составлялись дружеские тандемы, революционные тройки, ударные бригады и летучие десанты.

Никита Богословский обычно «выезжал на чёс» с композитором Сигизмундом Кацем.
Они жили на одной лестничной площадке, выпивали друг у друга на кухне, и вообще оба были из приличных старорежимных семей.
График поездки сколачивался поплотнее, чтоб уж отпахал три недели — и пару лет свободен.
Репертуар уже изрядно навяз, разнообразить его - смысла нет, все залы разные, им любое в новинку.
Буквально: бренчишь по клавишам, а сам думаешь о своём и считаешь дни до дома.
И вот очередной звёздный вояж подходит к концу. Последний райцентр, по заключительному концерту — и всё.
Настроение типа «дембель неизбежен».

— Слушай, — говорит умный Сигизмунд Кац. — У них тут районный Дворец культуры и кинотеатр.
А давай: ты первое отделение в Доме культуры, а я в кинотеатре,
а в антракте на такси, меняемся, гоним по второму отделению —
и как раз успеваем на московский поезд?
Вообще эта вещь на гастролёрском языке называется «вертушка».
— Гениальная идея! — говорит Никита Богословский. — По два концерта за вечер, и завтра мы дома.
Местные организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали.
Афишу в те времена художник домкультуровский переписывал за пятнадцать минут.
А на Богословского всегда больше желающих соберётся, его-то песни все знают.
Тут Кац как бы в нагрузку идёт, второго номера работает. Хотя композитор хороший и человек интересный.

Сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда — московские композиторы приехали, знаменитости.
Стулья, занавес.
«Нет-нет, — говорит Богословский, — объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться».
Свет! аплодисменты! выходит!
Кланяется: правую руку к сердцу — левую к полу.

— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор, — говорит Никита Богословский,
в точности копируя интонации Сигизмунда Каца. А люди с хорошим музыкальным слухом это умеют.
— Сначала, как принято, несколько слов о себе. Я родился ещё до революции, в 1908 году в городе Вене.

О! — внимание в зале: времена железного занавеса, а он в Вене родился, не хухры-мухры.

— Мои родители были там в командировке. А Вена был город музыкальный...

За месяц гастролей они программы друг друга выучили наизусть. И думать не надо —
само на язык выскакивает слово в слово.
И Богословский, копируя позы Каца, с интонациями Каца, точно воспроизводя фразы Каца, чудесно ведёт программу.

— Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете.
Песня военная.
Он садится к роялю, берёт проигрыш и с легкой гнусавостью Каца запевает:

Шумел сурово брянский лес...

Нормально похлопали, поклонился. Телевизора-то не было! В лицо никого не знали! Не киноактеры же!
Богословский продолжает:

— Мне довелось аккомпанировать ещё Маяковскому. Вот как это случилось...

И он нормально гонит всю программу.

— Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка...

И только за кулисами — администратор помощнику: «Всё ты всегда путаешь! — Богословский, Богословский.
Я ж тебе говорил, что это Кац!» —
«А вроде должен был Богословский...» — оправдывается помощник.

Обычный концерт, в меру аплодисментов, такси — и во второе место.
Антракт. Буфет. Обмен впечатлениями. Второе отделение.

Выходит Кац. Если Богословский — маленький весёлый катышек, то Кац —
длинная верста с унылым лицом. Неулыбчивый был человек.

И говорит:
— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор. —
И кланяется, правая рука к сердцу — левая до пола.

В зале происходит недопонимание. Никак недослышали. Настороженность.
Глаза хлопают, и мозги скрипят. Кто-то гмыкает. Кто-то хихикает коротко.
Кто-то совершенно непроизвольно ржёт. Ситуация совершенно необъяснимая.
Хотят поправить Каца, что он, наверное, Богословский?..

— Сначала, как принято, несколько слов о себе, — со знакомыми уже залу от Богословского интонациями говорит Кац.
— Я родился ещё до революции, в городе...

— Вене, — говорит кто-то в зале тихо.

— Вене, — продолжает Кац. — Мои родители были там в командировке.

И тут раздаётся дружный хохот. Эти родители в командировке всех добили.
Хохочут, машут руками и радуются. Командировка понравилась.

Ситуация непонятная. Кац рефлекторно оглядывается: над чем они там смеются?
Сзади ничего нет, но зал закатывается ещё пуще.
Потом зал переводит дыхание, и Кац-2, получив возможность как-то говорить, продолжает:

— А Вена была городом музыкальным...

Остатками мозгов зал попытался понять, что происходит.
Этому счастью трудно было поверить. Это какой-то подарок судьбы.

— Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете...

Он садится к роялю, незаметно проверив застегнутую ширинку, заправленную рубашку и целость брюк в шагу.
Это ему незаметно, а зал стонет от наслаждения.
Но вдруг последнее сомнение и последняя надежда: что он споет?

Шумел сурово брянский лес... — гнусавит прочувственно Кац-2.

В зале кегельбан. Ряды валятся друг на друга и обнимаются, как в день победы.
Иногда несчастный композитор льстиво и растерянно улыбается, пытаясь попасть в резонанс залу и постичь его реакцию,
и это окончательно всех сбивает и добивает.

Кац-2 впадает в ступор. Он борется с дикой, непонятной ситуацией со всем опытом старого артиста.
Он вставляет в этот грохот свое выступление:

— Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому...

Недоуменное мрачное лицо и
точный повтор превращают номер в элитную клоунаду,
взрывную эксцентрику.

— Уа-ха-ха-а!!! — разрывает легкие зал.

Человек устроен так, что хохотать слишком долго он не может.
Опытный печальный Кац-2 ждёт.
Через несколько минут зал успокаивается, всхлипывая и икая.
И Кац, мученик Госфилармонии, обязанный исполнить свой долг художника, композитора, отработать деньги, продолжает:

— Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка...

— Уа-ха-ха-ха!!! — находит в себе силы зал.

Администрация смотрит из-за кулис с безумными лицами. Они в психиатрической лечебнице. Мир сошел с ума.
Кац-2 с заклиненными мозгами впадает в помрачённое упрямство.
Он категорически хочет продавить ситуацию и выступить.
Любое его слово встречает бешеную овацию и взрыв хохота.

«Ой, не могу!» — кричат в зале.

Каждые двадцать секунд, как истребитель в бою, Кац-2 вертит головой, пытаясь засечь причину смеха с любой стороны.
Это ещё больше подстегивает эффект от выступления. Силы зала на исходе.

Наконец он стучит себя кулаком по лбу и вертит пальцем у виска, характеризуя реакцию зала.
Зал может благодарить композитора только слабым взвизгиванием.
Кто хрюкает на вдохе, у кого летит сопля в соседний ряд, кто описался, — люди не владеют собой.

Не выдерживая, необходимо же «спасать ситуацию», администратор выскакивает на сцену и орёт:

— Кто вы, наконец, такой?!

— Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор... — ставит пластинку с начала Сигизмунд Кац.

Зал при смерти. Паралич. В реанимацию. На искусственное дыхание.

...Никиту Богословского на шесть месяцев исключили из Союза Композиторов. Сигизмунд Кац два года с ним не разговаривал.
И никогда больше не ездил в поездки.