Окно с видом на Райиз

Уже подступающее короткое северное лето сбивало с толку немногочисленный люд на станции, пытливыми взглядами надеющийся узнать в синем чехле удочки, и только горы радостно кивали снежниками и обещали ни кому не говорить, что под синей тканью притаились лыжи. Горы улыбались человеку и тогда, когда он двумя часами позже торчал то в проходе купейного вагона, то в громыхающем тамбуре, пытаясь табачным дымом оправдать то, что подступало комком к горлу. Тремя днями позже был он замечен сходящим с поезда на шумный перрон вокзала большого города, помелькала в толпе синенькая ткань, помелькала, да и затерялась. Каплями в огромное человеческое море упали все его чаяния, надежды и тревоги минувших дней, упали, да не растворились, а крохотными жемчужинами тихонько опустились на дно. А ему только и осталось безутешным ныряльщиком разыскивать среди придонного хлама перлы прошлого времени, собирать их в огромный мешок, чтобы потом очистить от накипи времени и суеты и разглядывать в прозрачной глубине камушка прошлые события. Память свяжет события узелками и смотает в тугой клубок. Бросит человек клубок на дорогу, катится тот мелькая нитками да узелками всех цветов, словно пролетающими мимо полустанками, что печально смотрят окнами в голубое небо, и отлегло, стало светлее на душе. Человек этот также, как все, зависит от своего прошлого и уверен в том, чтобы сделать собственное завтра нужно знать свое вчера…


***
Он давно слышал о людях, как про них говорили, «больных севером», слышал и о том, что эта сердечная маета незнакома молодым, и пронимает лишь умудренных жизненным опытом. Те, кто там бывал, с нездоровым огнем в глазах, рассказывали про острые горы, практически круглый год стоящие в снегу, про необъятность тундры и ее невероятные краски в период цветения, про чудовищные ветра и белую мглу, финализируя, как правило, свой рассказ фразой «север затягивает». Так или иначе, он просто обязан был побывать там. Дни до отъезда после спонтанно принятого решения тянулись ужасно долго. Они, наполненные борьбой с тем, что обычно психологи называют кризисом среднего возраста, скрашивались сладкой истомой предвкушения чего-то значимого, беготней за продуктами и билетами, звонками, распечатыванием карт. Прохладным июньским утром точка невозвращения была пройдена, и скорый поезд стремительно уносил его и от кризиса, и от предстартовых волнений, оставалось лишь странное влечение, подобное тому, которое можно испытать стоя на краю обрыва. Менялись поезда, станции и лица напротив, лес, мелькавший в окне целый день под утро иссяк точно также, как и ночная темнота, и забелел уцелевший снег. Целый день тепловоз, чадящий жирным и черным дымом, тащил два общих вагона по тундре, то там, то здесь загаженной брошенной техникой, затем тундра вздыбилась горами, замелькала река.


Остановочный пункт «141 км.» - это два старых станционных дома, да пара сараев. Раньше здесь находился лагерь; среди чахлых деревьев угадываются остовы вышек и водоотводные канавы вокруг тех мест, где стояли бараки, ржавая тюремная дверь, да груды старого битого кирпича как немое напоминание о тех людях, что не по своей воле осваивали этот край. На половине одного станционного дома теперь турбаза – две комнаты с нарами, кухня и удобства, все добротно и основательно. В соседнем доме живет семья алкоголиков, проработавших на железной дороге более тридцати лет, пес по кличке Дик и черная кошка. Вечер в общении с хозяином базы течет неторопливо и задушевно, как коньяк, пробултыхавшийся в поезде почти трое суток. Только накопившаяся дорожная усталость, да стрелки часов указывают на то, что надо и отбиваться, полярный день в разгаре и солнце, пусть и закрытое облачностью, не знает усталости в своем пути по самым верхушкам окружающих гор. Уже лежа в спальнике он долго пялит бессонные глаза в проем окна, где стоят крутые склоны.
«…Райиз, Райиз, еще один полюс влечения, сердце северных гор, пока прагматичный разум не видит того, от чего сходят с ума, может от того, что это место позволяет не только буквально дойти до края земли, но и до края своего восприятия мира, почувствовать опустошенность, когда все, что греет на большой земле, становится ненужным. Впрочем, такие фокусы можно увидеть и в любом другом месте, видали такое и не раз, потому и не успевает запылиться рюкзак в ожидании того дня, когда он как кот потрется боками о вагонные стенки, тут должно быть что-то другое…Загадка…Может быть пустота это только этап на пути к чему то большему?...Надо проверить…Но как?...Как?...»
***




Последующие дни солнечны, заполнены впечатлениями, мокрыми ботинками и гудящими ногами. Ослепляющий снег здесь не воспринимается как атрибут уходящей зимы, хотя он по-весеннему раскисший, снег здесь естественен, как пальмы на юге. Человек идет по этому снегу радуясь ему, как привычной среде обитания. Прочно засевшая в натуре зависимость от снега, солнца и лыж побуждает его вновь и вновь плавить все ингредиенты в одном котле, рождая сплав, который какой-то умник назвал словом BackCountry.
На станции Собь три примечательности – мост через могучую весеннюю реку, бугельный подъемник и собака. Первая – это подвесная конструкция длиной около ста метров, качающаяся в такт шагам, вторая – более чем километровый стальной трос, несущийся на вершину холма с бешенной скоростью, а третья – это здоровенный добродушный гладкошерстный пес с болтающимся между задними ногами хозяйством. И если первые два чуда довольно органично вписываются в картину крайнего севера, то третье скорее напоминает недоразумение, неизвестно как сюда попавшее, однако прижившееся. По выходным дням и праздникам немногочисленное население станции пополняется приезжими любителями горных лыж и досок. В обязательный ритуал кроме катания входит поминовение основателя горнолыжки, конструктора моста и подъемника, табличка которому установлена на Зубе – невысокой скале посередине склона. Здесь, на Соби, по-настоящему уютно. Только вот снова светлый проем в стене не дает человеку заснуть, снова он пытается закрыться жарким спальником и ищет ответ.
«…здесь не чувствуешь себя скованно, но наоборот, как будто жил добрую половину жизни, все кругом кажется родным и знакомым…и тем не менее должно быть что-то большее, надо ехать завтра на 110-й километр, где маячит острая гора Пэндирмапэ, вроде как гора – бубен, по-местному, действительно, когда смотришь от склонов с левого берега Соби, горы в том месте образуют круговые хребты с равномерными вкраплениями повышений, как бубенчики на бубне, надо посмотреть…»


***



Декорации брошенных городов, выдуманные сценаристами футуристических фильмов, выглядят детскими забавами перед картиной поселка Полярный, оставленного жителями каких-то три года тому назад. Уцелели лишь несколько балков да сараев, превращенных оставшимися несколькими то ли местными, то ли вахтовиками в помещения для проживания и ремонта техники, коей разбросано по близлежащей тундре великое множество. Местные собаки, поголовье которых превышает количество людей, подчиняются негласному правилу – если люди примут этого незваного гостя в вызывающе красных штанах и такой же красной куртке, то и для них он станет другом, а другу, как водится, можно и в знак крещения севером обильно помочиться на неосмотрительно оставленные лыжи. То там, то здесь разбросаны некие чудовища инженерной мысли – «макаки» - мутировавший до солидных размеров детский трехколесный велосипед, снабженный гигантским рулем от грузовика и двигателем. Местные говорят, что с таких хорошо бить зайца. У балков тарахтит уродливый вездеход, который должен доставить по весенней распутице нескольких вахтовиков севернее на геолого-разведочную базу. Приезжий в красном подходит ближе.
- Подбросите до Малой Пайпудыны?
- Конечно.
- Чо денег?
- Тыщи полторы.
-?! Там же километра четыре, не больше!
- И чо?
- У меня нет таких денег.
- …Садись, так подбросим, щас только трактор вперед уйдет, а то реку раздуло, брод там метра полтора глубины, вчера чуть газон не утопили…



Он идет пешком через поселок к ближайшему заснеженному склону, чтобы встать на лыжи и продолжить путь к цепочке гор, вздыбившихся на горизонте. Все более явственно раскрывается ему картина исхода из поселка людей; за разбитыми стеклами двухэтажных домов кое-где виднеется оставленная мебель, поваленные фонарные столбы, детские карусели утопшие в весенней грязи, горы металлического хлама, некогда сотрясавшего тишину этих мест ревом моторов, все это рисует картинку из будущего, когда молодой археолог, слой за слоем снимая с поверхности уже не вечную мерзлоту, а пыль, обнаруживает древний город, внезапно оставленный жителями, гипотезы, догадки, легенды… Невольная улыбка трогает его лицо, а между тем руины современности уже скрылись за перегибом, и теперь вокруг него распространилась степенная белая пустота, кое-где нарушаемая одинокими деревцами, да осторожными зайцами, передвигающимися по пустоте во всех направлениях. Его движения легки, жесткая подложка под верхним подраскисшим слоем снега позволяет идти быстро, однако, странное дело, несмотря на то, что он уже целый час в пути, горы на горизонте не придвинулись не на шаг, более того, они, будто бы, стали уменьшаться в размерах. После перекура все должно встать на свои места, надо дойти все лишь до ближайшего перегиба. Очередной ориентир не приносит ясности, горы продолжают уменьшаться. Он идет, уткнув взгляд на мерно движущиеся носки своих лыж и разговаривает с дракончиками, инкрустированными в верхнюю поверхность лыж, своими верными спутниками. Внезапно его взор начинает улавливать шевеление застывшего, казалось бы, пейзажа; хребты раздвигаются, обступают и растут прямо на глазах. Ошарашенный он останавливается, сбрасывает рюкзак, достает сигареты и заворожено смотрит на величественную картину. Кажется, он нашел то, что искал.
***



…Сидючи на деревянном чурбаке он борется с искушением, пальцы щелкают кремнием зажигалки. Как, все-таки, просто одним движением рук изменить судьбу, билет на обратную дорогу подозрительно сжался в руках, всего лишь бумажка, или дверь другой мир, а может ключик, чтобы запереть свое прошлое под большой висячий замок. Сегодня светлый проем в стене не будет его беспокоить, поскольку он открыл тайну, над разгадкой которой он бился минувшие дни – слово «бескрайний» здесь имеет вполне буквальный смысл, наиболее емко и лаконично укладывающийся в одном слове – «свобода», хотя это и не стыкуется с прошлым этого края. Как сладко мгновение, он чувствует себя хозяином своей судьбы; чиркнул кремний, взвилось пламя, сопровождаемое свистом выходящего газа. Ладно, не бойся, я только сигарету прикурю! Мимо с деловым видом проходит Дик, он все понимает, он видит, что человек не хочет уезжать и игриво тыкается в колени, прося вкусности. Обстановка разряжается, билет убирается в недра сумки, а Дик получает просимое…

Автор Александр Петрищев aka Kompressor Екатеринбург
Июнь 2008
Исходная публикация на telemark.ru