Аксель Мунте. Глава из книги "Легенда о Сан-Микеле".

Все долгое жаркое лето я напряженно работал без единого дня отдыха и
совсем измучился от бессонницы и сопутствующего ей уныния. Я был
раздражителен с пациентами и всеми, кто меня окружал, так что к осени даже
мой флегматичный друг Норстрем потерял терпение. Однажды, когда мы вместе
обедали, он объявил, что я окончательно подорву свое здоровье, если
немедленно не отправлюсь отдыхать недели на три в какое-нибудь прохладное
место. На Капри слишком жарко, и больше всего мне подойдет Швейцария. Я
всегда склонялся перед благоразумием моего друга. Я знал, что он прав, хотя
исходит из неверной предпосылки. Не переутомление, а нечто совсем другое
было причиной моего плачевного состояния, однако этого здесь мы касаться не
будем.
Через три дня я был уже в Церматте и немедленно приступил к
выяснению, насколько веселее может оказаться жизнь среди вечных снегов. Моей
новой игрушкой стал альпийский ледоруб, и с его помощью я затеял новое
состязание между Жизнью и Смертью. Я начал с того, чем обычно кончают другие
альпинисты, - с Маттерхорна.

Привязавшись веревкой к ледорубу, я переночевал
в метель на покатом уступе размером в два моих обеденных стола под вершиной
грозной горы. Я с интересом узнал от двух моих проводников, что мы
примостились на той самой скале, с которой во время первого восхождения
Уимпера сорвались с высоты четырех тысяч футов на ледник Маттерхорна
Хадоу, Хадсон, лорд Френсис Дуглас и Мишель Кро. На рассвете мы наткнулись на
Буркхарда. Я смахнул снег с его лица, которое было спокойным и мирным, как у
спящего. Он замерз. У подножья горы мы догнали его двух проводников - они
тащили теряющего сознание Дэвиса, его спутника, которого спасли с риском для
жизни.


Через два дня угрюмый великан Шекхорн обрушил на незванных пришельцев
обычную свою каменную лавину. В нас он не попал, но все же для такого
расстояния это был меткий бросок: каменная глыба, способная разнести
вдребезги собор, прогрохотала всего в каких - нибудь двадцати шагах от нас.


А еще через два дня, когда внизу в долине занималась заря, наши
восхищенные глаза увидели, как Юнгфрау облекается в свои белоснежные одежды.
Мы различали девичий румянец под белой вуалью. Я тотчас же решил
покорить волшебницу. Сначала казалось, что она скажет "да", но когда я
захотел сорвать два-три эдельвейса с края ее мантии, она вдруг застенчиво
скрылась за тучей. Как я ни старался, мне так и не удалось приблизиться к желанной.
Чем упорнее я шел вперед, тем, казалось, дальше она отступала. Вскоре
покрывало облаков и тумана, пронизанное пылающими солнечными лучами, совсем
скрыло ее от наших глаз, подобно стене из огня и дыма, которая в последнем
акте "Валькирии" окружает ее девственную сестру Брунгильду.


Колдунья, охраняющая красавицу, как ревностная старая нянька, уводила
нас все дальше и дальше от цели и заставляла блуждать среди суровых утесов и
зияющих пропастей, готовых поглотить нас в любую минуту. Вскоре проводники
заявили, что сбились с дороги и нам следует поскорее вернуться туда, откуда
мы пришли. Горько разочарованный, томясь безответной любовью, я вынужден был
последовать в долину за моими проводниками, которые тащили меня на крепкой
веревке. Моя тоска была понятна: второй раз в этом году меня отвергла
красавица. Но молодость - прекрасное лекарство от сердечных ран. Стоит
выспаться, освежить голову - и ты исцелен. Я страдал бессонницей, но ясности
мыслей, к счастью, не утратил.


На следующее воскресенье (я помню даже число, так как это был день
моего рождения) я выкурил трубку на вершине Монблана, где, по словам моих
проводников, большинство людей судорожно глотают разреженный воздух. То, что
произошло в этот день, я описал в другом месте, но так как эта маленькая
книжка с тех пор не переиздавалась, мне придется повторить здесь этот
рассказ, чтобы вы поняли, чем я обязан профессору Тилло.

Подъем на Монблан зимой и летом относительно легок, но только дурак
полезет на эту гору осенью, когда дневное солнце и ночные заморозки еще не
успели закрепить на склонах свежевыпавший снег. Владыка Альп защищает себя
от незваных пришельцев снежными лавинами, как Шрекхорн - каменными
снарядами. Когда я закурил трубку, на вершине Монблана, было время второго
завтрака, и иностранцы в гостиницах Шамони поочередно рассматривали в
подзорные трубы трех мух, которые ползали по белой шапке, венчающей главу
старого горного монарха. Пока они завтракали, мы пробирались по снегу в
ущелье под Мон-Моди, но затем вновь появились в поле зрения их труб на
Гран-Плато. Мы хранили полное молчание, так как знали, что лавина может
сорваться даже от звука голоса. Вдруг Буассон обернулся и указал ледорубом
на черную полоску, словно прочерченную рукой великана на белом склоне.

- Wir sind alle verloren (Мы все погибли..),- прошептал он и в тот же миг огромное
снежное поле треснуло пополам и со страшным грохотом покатилось вниз,
увлекая нас за собой с невероятной скоростью. Я ничего не чувствовал, ничего
не понимал. Потом тот же самый рефлекторный импульс, который в знаменитом
опыте Спаланцани заставил обезглавленную лягушку протянуть лапку к месту
укола иглой, тот же самый импульс понудил большое утратившее разум животное
поднять руку к раненому затылку. Резкое переферическое ощущение пробудило в
моем мозгу инстинкт самосохранения - последнее, что в нас умирает. С
отчаянным напряжением я начал выбираться из-под снега, под которым я был
погребен. Вокруг сверкал голубой лед, а над моей головой светлели края
ледниковой трещины, в которую меня сбросила лавина. Как ни странно, но я не
испытывал страха и ни о чем не думал - ни о прошлом, ни о настоящем, ни о
будущем. Постепенно в мой онемевший мозг проникало стремление, и вот под его
воздействием пробудился рассудок. Я сразу распознал это стремление - мое
старое заветное желание узнать о Смерти все, что о ней можно узнать. Теперь
я получил эту возможность, - если, конечно, сумею сохранить ясность мысли и,
не дрогнув, посмотреть ей прямо в лицо. Я знал - она тут, и мне чудилось,
что я вижу как она приблизилась в своем ледяном саване. Что она скажет?
Будет ли она жестокой и непримиримой или милосердно оставит меня спокойно
лежать в снегу, пока я не окоченею вечном сне? Как ни невероятно, но я
убежден, что именно этот последний отблеск моего сознания, это упрямое
желание разгадать тайну Смерти и спасло мне жизнь. Внезапно я ощутил, что
мои пальцы сжимают ледбруб, а мою талию обвивает веревка. Веревка! А где мои
два спутника? Я изо всех сил потянул веревку, она дернулась, и из-под снега
выглянуло чернобородое лицо Буассона. Он глубоко вздохнул, тотчас же
схватился за привязанную к поясу веревку и вытащил из снежной могилы своего
оглушенного товарища.

- Через какой срок человек замерзает насмерть? - спросил я.
Взгляд Буассона скользнул по стенам нашей тюрьмы и остановился на узком
ледяном мостике, который, подобно аркбутану готического собора, соединял
наклонные стены трещины.
- Если бы у меня был ледоруб и если бы я сумел взобраться на этот мост,
- сказал он, - то я, пожалуй, выбрался бы отсюда.
Я протянул ему ледоруб, который судорожно сжимали мои пальцы.
- Ради бога, не шевелитесь! - повторял Буассон, взбираясь ко мне на
плечи, а с них, подтянувшись, как акробат, на ледяной мост над нашими
головами. Цепляясь руками за наклонные стены, он ступеньку за ступенькой
вырубил себе путь наверх, а потом на веревке вытащил из трещины и меня.
Затем с большим трудом мы подняли наверх и второго проводника, который еще
не пришел в себя.

Лавина уничтожила почти все прежние ориентиры, на троих у нас был
только один ледоруб, который мог бы предупредить нас, что под снегом
скрывается новая трещина. Все же к полуночи мы добрались до хижины, и это,
по словам Буассона, было еще большим чудом, чем то, что нам удалось спастись
из ледниковой трещины. Хижина была погребена под снегом, и, чтобы попасть
внутрь, нам пришлось пробить дыру в крыше. Мы попадали на пол. Я до
последней капли выпил прогорклое масло из маленькой лампы, а Буассон
растирал снегом мои обмороженные ноги, разрезав ножом тяжелые горные
ботинки. Спасательная партия из Шамони, которая все утро тщетно искала наши
трупы на пути лавины, наконец нашла нас в хижине - мы спали, растянувшись на
полу. На другой день меня на телеге с сеном отвезли в Женеву и там посадили
на ночной парижский экспресс.

Профессор Тилло мыл руки между двумя операциями, когда я на следующее
утро, шатаясь, вошел в его операционную. С моих ног сняли повязки, и он, как
и я, уставился на мои ступни - они обе были черными, как у негра.
- Проклятый швед, где тебя носило? - загремел профессор.
Его добрые голубые глаза смотрели на меня с такой тревогой, что мне
стало стыдно. Я сказал, что был в Швейцарии, что в горах со мной случилось
небольшое несчастье, которое может постигнуть любого туриста, и что мне
очень неприятно его беспокоить.
- Это про него! - воскликнул один из ассистентов. - Конечно, про него!
С этими словами он вытащил из кармана "Фигаро" и прочел вслух
телеграмму из Шамони о чудесном спасении иностранца и двух его проводников,
застигнутых лавиной, когда они спускались с Монблана.

- Nom de fonnerre, nom de nom de nom! Fiche moi la paix sacre Suedois
qu'est-ce que tu viens faire ici va-t-en a 1'Asile St. Anne chez les
fons!( Будь они прокляты! Отвяжись от меня, проклятый швед! Зачем ты сюда явился - убирайся в больницу Святой Анны к сумасшедшим! ). Разрешите продемонстрировать вам череп лапландского
медведя,-продолжал он, перевязывая рваную рану у меня на затылке. - Удар,
который оглушил бы и слона, а тут кость цела и обошлось даже без сотрясения
мозга! Зачем ездить так далеко, в Шамони! Ты бы лучше поднялся на колокольню
Нотр-Дам и бросился бы на площадь перед нашими окнами - все равно ты
останешься цел и невредим при условии, что упадешь на голову!

Я всегда радовался, когда профессор ворчал на меня, так как это
значило, что он ко мне расположен. Я хотел тут же уехать на авеню Вилье, но
профессор Тилло считал, что мне следует денек-другой провести у него в
больнице в отдельной палате. Разумеется, хуже меня у него учеников не
бывало, тем не менее он достаточно обучил меня хирургии для того, чтобы я
понял одно: он намерен ампутировать мне ступни. Пять дней и по три раза в
день он приходил осматривать мои ноги; а на шестой день я уже лежал на своем
диване на авеню Вилье - опасность миновала. Но все же я был тяжело наказан:
я пролежал шесть недель и стал таким нервным, что должен был написать книгу,
- не пугайтесь, она не переиздавалась. Еще месяц я ковылял с двумя палками,
а потом все прошло бесследно.

Я содрогаюсь при одной мысли, что стало бы со мной, попади я в руки
какому-нибудь другому хирургическому светилу Парижа тех дней. Старый Папа
Рише в другом крыле той же больницы, несомненно, уморил бы меня с помощью
гангрены или заражения крови, которые были его специальностью и
свирепствовали в его средневековой клинике. Знаменитый профессор Пеан,
страшный мясник больницы Святого Людовика, сразу же оттяпал бы мне обе ноги
и бросил бы их в общую кучу обрубков рук и ног, яичников, маток и опухолей,
валявшихся на полу в углу его операционной, залитой кровью и похожей на
бойню. Потом громадными руками, еще красными от моей крови, он с легкостью
фокусника вонзил бы нож в следующую жертву, не полностью утратившую
сознание, так как наркоз был плохим, а другие жертвы, лежавшие на носилках в
ожидании своей очереди, кричали бы от ужаса. Закончив эту массовую резню,
профессор Пеан отирал пот со лба, смахивая брызги крови и гноя со своего
белого халата и с фрака (он всегда оперировал во фраке), говорил: "На
сегодня все, господа", поспешно покидал операционную и мчался в пышном ландо
к себе в частную клинику на улице Сантэ, где взрезал живот полдюжине женщин,
которые шли к нему, гонимые грандиозной рекламой, как беззащитные овцы на
бойню Лавильет.