Есть на свете

Сегодня Геннадию Юрьевичу Заваде исполнилось бы 79... Предлагаемый вашему вниманию рассказ — один из первых, если не первый рассказ Геннадия Юрьевича. Надо сказать, чудом сохранившийся. Его я дополнил отрывком из воспоминаний Геннадия Юрьевича и парой фотографий, взятых в сети (источники указаны в подписях к фото).

Предисловие

Впервые я попал в настоящие горы летом 1957-го. И было мне 16. В «Теплоэлектропроекте», куда я поступил работать чертежником, оказалась горящая путевка в юношеский туристско-альпинистский лагерь Министерства просвещения, расположенный в Цейском ущелье. До сих пор музыкой звучат названия: вершины Монах, Адайхох, Уилпата, Чанчахи, пики Николаева, Арцишевского, ледники Сказский, Цейский… Там я впервые взгромоздил на плечи неподатливый «абалаковский» рюкзак и открыл счет категорийным маршрутам. Учили нас азам горовосхождения мастера спорта Евгений Котляров и Владимир Башарулли, инструктора (старше нас года на два) Дим Димыч Арзамасцев, Виктор Бабин и другие студенты ростовских и орджоникидзевских вузов. Появились у меня настоящие друзья — Саша Баев, Юра Костанов, Леня Анцелович и другие.

Цей. Пятидесятые годы. Источник фотографии

В лагере я втрескался до умопомрачения в славную девчушку из Новочеркасска Наташку Давыдову. Ей я посвятил свои первые стихи и рассказы. Я был робок и скромен, хотя корчил из себя, как сейчас говорят, крутого. Нередко совершал нелепые поступки, за которые до сих пор неловко.
Лето 57-го многому научило. Главное, постепенно пришло понимание: человек рожден для движения наверх, для весомых хороших дел и высокой любви. Он не имеет морального права сидеть на месте в ожидании, что на него свалится счастье. Счастье следует искать в пути. Для этого и созданы Всевышним моря и реки, горы, леса, пустыни… Мне резонно возразят: какое, дескать, в пустыне счастье? Обыкновенное. Да, оно не в знойных песках или в колючках перекати-поля. И не обязательно за тридевять земель. Счастье может таиться рядом с твоим домом, так что не всегда его распознаешь. Большое видится на расстоянии, но складывается из малого. Из миллиардов звездочек получается Млечный путь, из массы тропинок — Большая Дорога под названием Жизнь.

«Есть на свете», Геннадий Завада, «Ростсельмашевец», 28 октября 1969 года.

— Смотрите туда — приказывает инструктор Башарулли. И мы смотрим.
Мрачной до нелепости кручей запирает выход из ущелья скалистая вершина Зея. Кривые деревца ютятся на камнях, темнеют борозды от талых вод, и, как предупреждение, бестолковые валуны пестрят у подножья.
— Здесь насмерть стояли ребята из отряда Дуганова. Фашисты не подошли к перевалу. На восточном склоне есть отвесная стенка метров пятнадцати. Зимой 42-го года там погиб мой отец, пулемётчик. Его ранило, он сорвался и разбился о камни.
— Можно на вершину в лоб забраться? — спросила Наташа.
— Трудновато — смутился Димка.
— Надо быть сумасшедшим — подтвердил я, а Башарулли только усмехнулся.
Мы долго молчали. Димка хмурил лоб и что-то соображал. В омертвелых Наташкиных зрачках плескалось пламя костра. Башарулли покусывал травинку.
— А по-моему, нет ничего невозможного. — вздохнула девчонка. — Надо только здорово захотеть.

1950 год. Альплагерь «Родина» в Цейском ущелье. Источник фотографии

Поутру горнист продирает слипшиеся глаза, вымучивает из сверкающей трубы первые хрипловатые звуки, просыпается окончательно, и, захлёбываясь и торжествуя оповещает: хватит, ребята, дрыхнуть, совести у вас ни на грош, прозеваете всё на свете.
Вокруг — горы и горы. От впечатлений ломит шею. Солнце встаёт на час позже, чем обычно, отмечаясь скользящими лучами на перевале. От его всплесков рябит в глазах, с гор несёт прохладой, пробирающей до дрожи, и ждёшь, не дождёшься, когда оно, гордое, выплывет из-за Зеи, обволакивая теплом, пробуждая заиндевевшее, соскучившееся по новому дню тело.
Наташа спускается к ручью. Лицо заспанное, но такое славное. Она небрежно кивает и сыплется из-под её ног вниз омытая росой, сверкающая галька.
— Слышь, Дим, увидишь дымок над Зеей, не пугайся. Это я буду картошку печь.
— Вот глупая, — не задумываясь, ответил Димка, — лучше сразу заказывай гроб.

Много ли надо заядлому альпинисту? Рюкзак, пара банок консервов, булка хлеба, немного картошки, кусок шнура и пачка сигарет. Не скучайте, девчонки. Не грустите, ребята. Я выхожу в дорогу.
Вот и подножье Зеи. Дальше нужно одолевать трудные скальные участки или двигаться по осыпи. Как витязь на распутье. Привал.
Может, пока не поздно, возвратиться? Никто не видел, как я уходил. Это не слабость, не трусость. Мне необходимо поспорить с благоразумием, а не тащить сомнения всю дорогу. Даже при отличном исходе меня вытурят из лагеря. В горах законы жесткие.
Я направляюсь по осыпи, осторожно, стараясь не делать резких выпадов. Столкни камушек — в движение придёт вся лавина. Не стоило идти в кедах. Быстро устают ноги на камнях. После осыпи стали возникать каменистые, причудливых форм барьеры и скалы. Как будто злой волшебник потрудился в поте лица. Дрожат поджилки. Это с непривычки. Мне приходилось взбираться только по водосточной трубе на третий этаж. Здесь труднее. Пот напряжения холодной струйкой щекочет за воротом. Посмотришь вниз, и голова кружится, посмотришь вверх, и, кажется, пути нет конца.

Громадная скала завершила одну из расщелин по бокам которой также возвышались гладкие, отполированные дождями и ветром стенки. Нога выковырнула из прелой листвы проржавевшую патронную гильзу. Краешек её был разворочен и притуплен. Наверное, здесь погиб отец Башарулли.
Серые камни, вы истуканы! Вы всё видели, всё знаете, но вы молчите. Я привязываю один конец шнура к рюкзаку, а другой вместе с камнем забрасываю вверх, захлестнув за деревцо. Основательно пробую на прочность. Медленно продвигаюсь, отыскивая малейшие неровности в скале, достигаю площадки и подтягиваю рюкзак. Потом отвязываю его и подфутболиваю камень. Он падает вниз вместе с шнуром. Обойдусь так. До вершины рукой подать.
Словно кто-то обрезал. Кончился лесок, сосны, кустарники. И только изредка рахитичные берёзки, не молоденькие побеги, а согнутые ветрами и скрюченные временем карлики, прекрасные в своём безобразии.
Вся география на ладони. Лагерь затерялся внизу. Узенькой серебристой лентой угадывается Зейка. А дальше свинцовые валуны, камни, опять лес. Парадоксы природы. На высоте трёх километров порхают яркие гигантские бабочки. Жить им по Брэму отпущено пустяк, надо успеть насладиться и этим. А чуть выше всё серо и безжизненно. И только снежная шапка, съехавшая набекрень. Она не удержалась, не смогла зацепиться за вершину.
Где-то я вычитал банальную истину: «Когда рядом локоть друга — по плечу любые препятствия». Мне этого локтя ой как не хватало!.. Одно хорошо. Могу сходить с ума, петь, орать погромче. Всё равно никто не услышит. Могу и заплакать. Но и без того тошно, одиноко. Я скалолазом не родился. В следующий раз меня не загонишь в горы. А ещё высоко лезть. Я бреду, спотыкаясь на каждом камушке, я лезу, обдирая руки на стенках. Мне это, честное слово, очень и очень расхотелось.
Как во всяком порядочном кинофильме, самыми трудными оказались последние метры. И... победа!.. Забыто всё и удовлетворение растекается по жилам. Оно заполняет все клетки тела, стучит молотком в виски и непомерной тяжестью наполняет рюкзак. Кто был на самом верху, тот знает, что это такое.

Я опустился на холодные плиты. Их можно лизать языком, только нет сил. Надо полежать несколько минут.
Я представил: придут ребята. Наташка подойдёт к флажку, вынет жестянку и достанет клочок бумаги. Башарулли пробежит глазами по строчкам и хлопнет Димку по плечу:
— Идём, брат, это не нам.
Стало прохладно. Надо разжигать костёр. Смотри, Димка, видишь дымок над Зеей? Не пиши писем. Почта сюда не доберётся.
Кто выдумал ночи? Знаешь, что надо спать, нет сил поморгать, как следует, а не спится... Мысли, как допинг. Думается и думается, голова от дум ломится.
Я не знаю, правильно ли я живу? Тысячи условностей попридумывали люди. Сделаешь что не так, как вызов себе подобным. И в то же время, почему я обязан следовать условностям? Может, не так придумано? Может, по другому больше мне по душе? Будет мне по возвращении. Пусть. Кусочек мимолётного счастья я отхватил. Сложно всё. Что счастье? Тема для диссертации.
Во мне ещё горы слюнтяйства и сантиментов. Я только пытаюсь строить из себя героя.
У всех большие мечты, мысли. А я скуден. В глубине души я сейчас желаю совсем немногого. Мне очень хочется, чтобы просто у моего костра сидела девчонка, обхватив колени руками, и смотрелась в него, как в зеркало. И, чтобы, приоткрыв глаза, я мог видеть, как она улыбается и думает о своём, совсем мне не понятном…
Как вы там, люди? Как ты там, Наташа?.. А у меня здесь зуб на зуб не попадает.

Утром я двинулся в обратный путь. На душе стало ясно и чисто. Утро — такая вещь. Омывает горести и печали, становишься трезвее физически и душевно. Да, маршрут достался не из лёгких. Как-то всё обошлось не так уж ярко, как представлялось, а намного буднишнее. Это от злости на свою несостоятельность.
Всё было бы хорошо, всё было бы превосходно. не подфутболь я тогда камень с верёвкой. Подниматься по стенке легче, чем спускаться. Я понял это сразу, когда ощутил под ногами пустоту. Хотя бы малейший выступ. Где он? Нога, как на катке. А у меня от напряжения посинели пальцы. А внизу камни, твёрдые камни, острые камни, мёртвые камни.
Каково было бойцам-альпинистам зимой 42-го? Дрожали скалы от взрывов, рушились в ущелье снежные лавины и лезли наверх, рвались к перевалу молодчики из «Эдельвейса».

Мне не верится ни во что плохое. Со мной не может ничего случиться. Я должен двигаться, дышать, думать, наслаждаться, радоваться, страдать, мучиться... Я должен жить. Может, это и есть счастье?
Мышцы налились свинцом. Не разогнуться, не встряхнуться. Хоть бы малейшая выбоина... Она должна быть здесь... Вот она, голубушка. А что дальше? Совсем нет сил. Сердце готово разорваться. Нужен отдых. Настоящий альпинист и в таком положении способен расслабиться. Я ещё не настоящий. Я не могу заставить себя расслабиться. Интересно, а сколько времени я выдержу?
Когда я был Папаниним, в третьем классе мы штурмовали торосы на вздыбленном весеннем Дону. Я провалился под лёд. Меня спасли. Но воспалением лёгких я был обеспечен. Мама сутками просиживала у кровати, а я лежал в жару безразличный и спокойный. Но только в один момент мне было действительно плохо. Я представил, что могу умереть.
В конце концов меня и правда не станет. Жестокая, неизбежная несправедливость. Невозможно примириться.
Только, пожалуйста, не сейчас. Я ведь так ничего и не успел совершить. Впереди будут вершины почище Зеи. Впереди будут вершины, ради которых стоит жить. Я в этом уверен.
Кажется, из-под ногтей течёт кровь. Надо поудачнее упасть. Какая чепуха. Неужели всё кончено? Почему я такой спокойный?
— Держись!.. — слышу я крик. Это Димка.
Я чуть поворачиваю голову и стараюсь улыбнуться. Улыбка, наверное, слушком жалкая. Башарулли сбрасывает на ходу рюкзак. Теперь всё в порядке.

Что-то настроение не праздничное. Меня провожают без почестей. Я взбираюсь в кузов ободранной полуторки. Нарушителям дисциплины нет места в лагере. Башарулли и начальник лагеря Курганов стоят в стороне. Они боятся, что передумаю. Я прощаюсь с друзьями...
(Оборвано)