Долгая дорога к Полярному Уралу.

Нет, ничего не осталось. Только ноющая светлая грусть по утерянным временам и человеческой жизни, такой, какой она должна была бы быть. Такой сильной и яркой, какой она и пронеслась тогда, в те два месяца короткого тундрового лета…
Понимание того, что завершилась жизнь. Возможно ли это – прожить их несколько? Тогда казалось однозначное «да», я даже вычеркнула из мысленного ежедневника – минус жизнь, и их осталось еще меньше. То, что было пережито там, так и осталось похороненным где-то под тонким слоем сухой, медленно восстанавливающейся тундровой почвы, затекшим в мерзлотные трещины и оставшимся там, на глубине, холодным и печальным.
Мы плавно перетекали из одной археологической экспедиции в другую. Выжившие в сосновых лесах, среди бескрайних болот хантымансийщины, среди белого ягеля и под моросящими дождями, на реке Большой Юган, казалось, что очень долго двигались на поезде на Юг… И, вроде бы, Юг подразумевал в воспаленном воображении разумный отдых на теплых курортах где-то внизу физической карты России, на море, на теплых песках и гальке ласковых, разморенных портовых городов, каким он рисовался нашим стандартным воображением. Но мы ехали не туда. Мы ехали на Север. Такие парадоксы: нужно тебе на Север, а ты едешь на Юг. Конечно, это был условный Юг. Обогнув Средний Урал, через Екатеринбург и Пермь, через Киров и всю Вятскую землю, поезд мчал нас уже на Север – к суровой лагерной Воркуте, где должен был состояться наш отъезд в тундру, где-то на границе Ямало-Ненецкого автономного округа и республики Коми.
Тогда мысли только метались, каким он будет, долгожданный Север. Мы ждали его, не ждав, две недели в Нефтеюганске, изнывая от городского безделья и душного воздуха, каким отличается сибирское лето, слоняясь из угла в угол. Ждали пять дней в трех поездах, перетаскивая тонны личных вещей и снаряжения, нивелиры и палатки, рейки и планшеты, полевые столы, лодки и бани... Ждали, засыпая в изнеможении на скамейках вокзалов и верхних полках, в душных вагонах плацкарта, чередуя теплое пиво, черствые пирожки с картошкой и «Доширак»… Поднимая ногами пыль уральских городов на полустанках и в пространствах Между. Ждали, запивая дешевым алкоголем нетерпение и измученность души, в одиночестве или с попутчиками, со своими или с чужими… Под гитару или в ночном безмолвии под стук колес…
…Вздох нарушил пространство, изломав его кривизну, рассыпавшись вдребезги. В заспанные замученные глаза ударили потоки слишком яркого белого света. В вагоне стояла звенящая тишина, будто, все исчезли, только стук колес и неостановимое движение: «тыг-дыг-тыты… тыг-дыг-тыты…». Лучи просачивались из задвижки. Пальцы опустили ее ниже. Я точно знала по ощущениям, что сейчас ночь, часа три-четыре. Но откуда этот свет? Я сползла на пол, качавшийся у меня под ногами, нащупала часы на столике – пол третьего, глубокая ночь. Я спала не на своем месте. Медленно, нехотя возвращалась память. Лучи взошедшего солнца ослепляли и рождали мысли присутствия на иной планете, как в фильмах, в ненастоящности. За окном зеленым, выкошенным полем или лесом для лилипутов, от края до края виднелась тундра. В ноющей голове откуда-то появилось озарение, далекий голос из давно услышанного. «Полярный день». Я всматривалась в кусты низкой, задавленной ветрами растительности, ни единого дерева, ни человека, ни дома, НИЧЕГО от края и до края. Это была абсолютная Пустота, подсвеченная невозможным, выдуманным солнцем.
Раньше я никогда не видела тундру.

Одинокая ветка электрической линии, серея, пропадала в неразличимой дали. Станции «Чум», «Полярная», три дома в Нигде. Собаки не лают у дверей, люди не выходят на порог... Еще несколько часов. Воркута медленно выползала из зеленной дымки. Ощущение населенного пункта в тундре меняется, все дома и постройки видны на плоскости, округлые очертания города и пятно неразличимого нечто. Город кажется конструктором из забытых, наскоро сколоченных, брошенных, рассыпанных как попало домов… Старые ржавеющие грузовики, ровесники Второй Мировой, стояли, брошенные, среди тальника и полярной березы. Металлобетонные конструкции хрупко смотрелись на гладких статичных ландшафтах, разъедающих их нутро.
Одноэтажное здание наскоро покрашенного вокзала. Немного людей. Знакомые два лица на полустанке, с дурацкими улыбками всматривающиеся в поезд, они нас встречали. Разгрузка. Теперь уже некуда спешить и бежать, опаздывать и не успевать… Нетерпеливое ожидание новостей, будет ли вездеход. Не будет. Вездеходы не пришли из тундры. День рыбака. Скорее всего, остаются там на праздник. Отъезд не раньше утра следующего дня… Сердце успокаивается, замирает. Мы посмотрим город, теперь есть время.
Текли дни в единственной гостинице Воркуты, мы переехали в общежитие для деклассированных элементов, заканчивались деньги, звенели нервы, а ночи стояли белые и бесконечные. Вездеходы не шли, начальники нервничали и глушили коньяк.
А однажды, когда уже не осталось сил ждать, пришла весть: «Утром. Едем!».
И эта последняя ночь, когда не спалось и не моглось, последние отсчитываемые по пальцам минуты до рассвета, ворочание в неудобной кровати. Четыре. Пять… Шесть… Опять скорые сборы и перекидывание вещей в машины. Маячившая за границами города тундра, кидавшаяся отовсюду в глаза, словно, насмехалась: «Думаете, всё дается просто?». Гараж «Северавтотранса», долгожданные вездеходы, траками разрывающие асфальт на территории предприятия. И они гудят, душа рвется, скорее ехать, двигаться, дальше, дальше, хватит ожиданий, нет сил… Но опять остановка… И эти миллиметровые подвижки, по шагу, вынужденные остановки, они, как отражение всей истории покорения человеком Севера. Неспешного.
«Это Север…» - задумчивые слова, от кого только не слышавшиеся в те дни. И за воротами памятник – потрепанный автобус, взобравшийся на разрушающийся постамент. Памятник автобусу, покорившему Север! И продуктовый магазин «Жадина». И бронзовые олени на крыше какого-то завода. И конкурс рисунка «Воркута – лучший город Земли»… Нереальность происходящего не объясняется словами, когда ты находишься в месте, которого нет, городе, съеденном лангольерами Кинга. Остановившая реальность. Там по улице ходят пионеры с красными флагами. Там чебуречная закрывается за 1,5 часа до своего официального закрытия. В Музее показывают фото снежного человека. Там на ЗАГСе красуется вывеска «Дом гражданских обрядов». А весь город живет по московскому времени, хотя и находится в уральском часовом поясе. Потому что так хочется… И всё в этом мире происходит именно так – потому что хочется!
А вездеходы глохнут и не идут, время неумолимо бежит, водитель пьян, кого-то опять ждем. Мягкое тундровое полотно из мха и морошки срывают стальные выдержанные траки… Мошка тучами окружает спины, и даже стылый ветер в лицо не в силах сдуть ее с лица. Здесь уже никто не спешит. Лишь где-то сбоку мелькает потрескавшаяся дорожная табличка на нелепой трубе, напоминающей ворота, «Воркута» - перечеркнуто красным! А Солнце, кажется, что везде, слепит глаза.
Через час или два, часы уже не помогают следить, становится холодно, встречный ветер, не находящий преград, задувает во все щели. Плавятся «пенки» на броне МТЛБ, пристывают к крашенной стали. Нас во много раз больше, чем возможных мест в машине, сидим сверху. Трясет и подбрасывает на кочках, грязные брызги разлетаются на несколько метров, засыпают одежду. Чей-то ботинок больно попадает в затылок. Форсируемые реки заливают до самого верха, где мы сидим. И щенячий восторг кипит в груди. Бутылка «Морошки» по кругу, слова сидящих рядом, оравшиеся в ухо, не слышны, двигатель ревет, а настроение одно на всех.
Потом еще долгие часы движения по старой железной дороге, полдня, день. Рельсы давно разобраны, вдоль железки проносятся шесты – гротескные, иссушенные ветрами символы-заборы – немые свидетели сталинских северных лагерей. Но что тут охранять и перегораживать? Проехали заброшенный город Хальмер-Ю, страшное место. «Хальмер» – по-ненецки «кладбище, мертвецы». На двухэтажных желтых домах – выбитые провалы окон. Редкие надписи: «Мы любим тебя, Хальмер-Ю!». Город заброшен много лет, угольные шахты закрыты, переработанный шлак треугольными черными пирамидами возвышается в пределах видимости в накатывающей вечерней дымке. В периоды военных учений по городу палят ракетами, добивая его тщедушное, покрытое язвами, тело. Когда-то люди не хотели уходить из этих мест, их сгоняли толпами и вывозили военные. Мы делаем остановку, встречаем второй вездеход и молча проходим мимо.
В три часа солнце уже сияет высоко. Разница температур формирует туман. Он не поднимается высоко над озером Коматы, не уходит от него, молочная густая масса замерла в воздухе и не колышется. Довольно холодно. Ночь или утро. Второй раз в жизни перестаю ощущать разницу. По правую руку, насколько видит глаз, проходят горы. Они начинаются где-то между небом и землей на горизонте слева, там, у Карского моря. Вершины утопают в снегу, разрывая редкие облака. Дышит и плывет зеленая тундра. Измученность ужасно клонит ко сну, но необходимо ставить лагерь. Внезапно смолкли все звуки. Совсем. Никаких. Не ездят машины. Не спешат домой люди. Не работают телевизоры. И Тишина….
Звенящую тишину нарушают крики, призывы к труду.
Лагерь поставлен, по стопке за прибытие, на закуску – наскоро сваренная, дымящаяся гречка. Кто не ушел спать, в кругу, за легкими походными столами. Глаза сверкают и плывут от усталости. Все пьяны. Все отчаянно пьяны от боли. Все больны Севером. Все молоды. Безудержное гротескное веселье, когда вместо воды пили коньяк из узких бутылок из горла и разбавленный спирт, орали, матерились и бегали, падали, говорили много, знакомились, не могли наговориться, и искренне рыдали вслед уходящему и долго скрывающемуся на плоскости вездеходу…

… А потом Вероника и Сергей где-то у старой вездеходной колеи прыгали на мягком ковре из княженики и морошки. Они отскакивали, как резиновые мячики на фоне пронзительного голубого неба, высоко подлетали в воздух, шевелящаяся масса прогибалась сантиметров на 10, волновалась и хлюпала. Тундра шла волнами. А где-то очень глубоко под ногами стыла вода и темнела вечная мерзлота.
В начале августа вода в ведрах замерзала в лед. А поутру стояли такие красно-синие густые туманы, что не видно было даже соседней палатки, стоящей в двух метрах, рядом. Утром становилось гадко холодно, сырой воздух, приносимый с севера, с Океана, пробирал до костей. К обеду распогоживалось, и земля ловила последние теплые лучи бледного солнца.
Мы приехали. Водка была выпита, силы оставили, мы спали днем, повалившись кто куда. Потом вставали и бродили как призраки. Шло какое-то время, но было непонятно шесть часов утра или вечера в этой одинаковой серой мгле, сменившей голубое небо. Все спрашивали друг у друга, утро или вечер, но никто не знал правильного ответа. Мы плюнули на это и стали жить по свердловскому времени, впрочем, это давно было неважно. Так началась эпоха безвременья.

В километре от лагеря, у самой кромки «нашего» озера, через «поле», одиноко стояли брошенные нарты, видимо, показавшиеся старым хозяевам отжившими свой срок: мужские, чуть поменьше – женские и детские. Пришла идея дойти. Мы сидели на скрипевших, прогибавшихся, старых выбеленных досках без слов, вертели в руках странные предметы, пока один из нас коротко не сказал: «Наконец, мы Дома!».
Мы молчали. Унылый мелкий дождь барабанил по затылку.
Один бесконечный долгий день. Казалось, он даже не разделялся на отрезки. Дни перетекали один в другой, но этой разницы не было. Солнце не заходило за горизонт. Смерть впервые отступила. И как можно было умереть, если этот день не мог закончиться?! Мы спали, ели, работали, снова спали… Это была просто череда действий, а День все не кончался. Казалось, так будет теперь всегда. Другая, старая жизнь показалась далекой и невозможной. Но также невозможно было подвести итог, потому что это чертово Солнце не садилось, а утро не наступало.

Пространство. Оно ощущалось иначе. В тундре невозможно спрятаться. Поэтому невозможно врать. Иллюзия, что стены палатки ограничивают мир, исчезает и медленно тухнет. Все разговоры слышны, все видны друг перед другом, максимально открыты. Не уйти, не спрятаться, не убежать, не остаться наедине с собой. К середине второго месяца начинаешь озлобленно кидаться на всех и замолкаешь. Ждешь только одного – отъезда, но уезжать не хочешь, скрежещешь зубами от бессилия.
Как-то мне сказали, что от близости к Северному Полюсу, небо в тундре закручено и, если долго смотреть, можно увидеть, как оно скругляется. Я всё смотрела и смотрела, вглядывалась в перистые облака, но они плыли и плыли, а небо оставалось таким же – низким, спокойным и прямым.
В тундре все было непривычно и этнично: еда, люди, находившиеся случайно вещи. Само ее понятие предполагало. Первая версия полевого туалета не выдержала испытаний первого дня жизни. Туалет был узок и слишком низок, дверь же в конструкцию вообще не входила. Переделанное чудо выполнили в этническом стиле. И клозет обрел форму чума: скрещенные доски устремлялись стрелою в небо, загадочно блестел по бокам целлофан, почему-то венчавший верхнюю половину чудо-дома в виде окна. Сверкал красно-зеленым глазом светофор: «свободно-занято». В предзакатном свете отстроенный туалет смотрелся очень романтично и приятно-органично вписывался в концепцию тундры. Посетителей всегда можно было узнать в лицо, сверкавшее сквозь прозрачную пленку.
Мы всё собирались сходить к ненцам, чтобы купить оленя. В прошлые годы эти аборигены кочевали неподалеку. Но в пределах обозримой видимости чумы заметны не были. К концу первого месяца ненцы нашлись. И однажды, в обеденное время, они все-таки прибыли в лагерь на двух упряжках, запряженных статными оленями. Моросило, мы работали на раскопе, когда они показались за кустами далекого ивняка. Это были два молодых парня, один из них совсем не говорил по-русски. Они привезли, как было заказано, свежую оленью тушу. Пришельцев посадили за стол и по традиции долго поили чаем. Среди нас для ведения переговоров был выбран один парень, потому что ненцы не хотели реагировать на активность женщин (а начальником отряда по недоразумению была 26-летняя девушка). Насмотревшись друг на друга, перепив чаю и окончательно устав от общения, сошлись на цене, и ненцы отбыли обратно, куда-то к линии горизонта. К утру оказалось, что оленина обладает запахом, а ее вкусовые свойства весьма дурны, кажется, особенности неудачной разделки. Наевшиеся сырого заболели животом. А неважное мясо, которого оказалось 42 килограмма, потом вымачивали в уксусе, варили и жарили ведрами на керосинке. И ели – вдоволь, пока не перестало хотеться.

Когда июль менялся на август, настала пора дней рождений в коллективе. Первый раскоп заканчивался. Решено было устроить массовый выходной, длиною в два дня. Тогда мы и пошли в горы, чтобы успеть, пока девушка, исполнявшая функцию начальника, не передумала. Ушли втроем, с именинником, палаткой и спальниками, чтобы в тот день добратьcя до подножия гор, а утром со свежими силами совершить восхождение. По нашим подсчетам расстояние до гор составляло около 12 километров. Но реальность вряд ли совпадала с ожиданиями. Шли медленно, часто останавливались и отдыхали, через каждые полчаса, взятая вода закончилась уже на 5 остановке. Расстояние оказалось обманчивым, горы все никак не желали приближаться, заросли тальника были абсолютно непроходимы. К тому же мы постоянно натыкались на мелкие лужи и озерца, которые приходилось огибать после того, как мы чуть не утонули в одной из таких луж, решив форсировать ее вброд. Но тут Полярный день играл нам на руку, во время похода было достаточно светло. Выйдя до обеда, мы добрались до гор только в 23 часа. На высоком холме решили становиться на ночлег. Мы были измучены. Поднялся ветер, клонивший палатку до земли. Он раздувал ее стены и только чудом не сносил. Это была страшная ночь. Мы сидели в сумерках и вели беседы. В какой-то момент пространство за палаткой показалось враждебным, возник необъяснимый страх. Мы прислушивались к вою ветра, а он отвечал нам неясными голосами. Они шептали, смеялись и издевались над нами. Это была жуткая симфония природы. А, может, и сами духи гор явились, чтобы прогнать непрошенных гостей. Маски-звери, словно явившиеся из преисподней, надеты на лица друзей… Страшно было выходить, как ни требовал организм. Я заставила себя заснуть. Проснулась, проспав уже почти полдня. Рядом никого не было. Я вышла, подставив лицо разъяренному ветру, он совсем не стих. Никого не было и на улице, товарищи ушли наверх. Но я не испытывала на этот счет досады, хотелось побыть наедине с собой. Я побродила вокруг, рассматривая открывавшуюся панораму тундры: в ложбине лежал снег, синело маленькое озеро, нависали крупные булыжники. Лагеря не было видно совсем. Наметив вершину одного из крупных холмов, я отправилась по гребню. Подъем был неспрост, ноги быстро промокли, с гор стекали маленькие ручейки все еще таявшего снега, карликовая береза мешали идти, среди обкатанных камней носились мелкие птички. Разбегались зайцы. Через десять минут уже пришлось сожалеть, что в детстве доводилось мало заниматься спортом. Остановки случались все чаще. Сильный ветер сбивал с ног, я приседала на корточки и пряталась от его порывов среди камней, прижималась к щетинистой траве, кутаясь в куртку, которая совсем не защищала от разгулявшегося воздуха. Идти было жарко, а останавливаться – холодно. В мучительной борьбе со всеми стихиями прошло около 2 часов, я сдвинулась, наверно, всего метров на 700 правее и выше. Расстояние определить было почти невозможно, палатка пропала из виду, а перед ногами стала видна тундра, такая, какой ее изображают на фотографиях, сделанных с вертолета каким-нибудь заезжим чванливым фотографом: озера, озера, озера в дымке, теряющиеся в туманном горизонте. Раньше мы видели только одну сильно значимую плоскость – горы. А теперь была видна обратная сторона – долина озер и холмов, во все стороны, все концы. Тундра на ладони. Такая игра: подставляешь руку «встречь солнцу», а оно умещается у тебя на ладони. Захотелось кричать, чтобы противостоять ветру и заговору молчания, во все горло. Но почему-то стало страшно, что кто-то услышит. Вокруг на сотни или тысячи километров никого – а ты не можешь издать сильный звук, потому что кажется, что тебя могут услышать и неправильно понять. «Какого черта!»… А черти вечером ведь носились вокруг, нарезали круги… «Какого черта!». К чему ставить себе препоны и преграды, когда можно просто быть собой. Хотя бы раз. Тундра, она такая, она учит черпать силы, она дает тебе знак – таким ты можешь быть. А что делать дальше – это твой сознательный выбор. Тихонько закричала: «а-а-а-а». Голос был глухим и пропадал. Закричала сильнее. И вот уже во все горло, до хрипов орала: «а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ааа»… Во все стороны, как только могла. И только древние задремавшие духи лениво открыли по глазу в полусне.
Потом я прошла еще метров 50, села на царапавшие колени, заросшие лишайниками каменюги и стала собирать из них пирамиду. Я загадала желание – вернуться! Камни не желали складываться четко и ровно, разъезжались, не сцеплялись…
Уходила обратно, не оборачиваясь, словно за спиной кто-то был…
Часа через два пришли…
Мы уходили в закат, поев тушенки из банок и кидаясь повидлом из ложки, за полночь. По «Каре». Любую реку, встреченную здесь, называли привычно «Карой». Так было приятнее и по-свойски. Острый месяц нового цикла белел на красно-синем небе. Так мы нашли ненецкие брошенные вещи – несколько свежевыструганных нарт с огромными тюками сверху, обернутые полиэтиленом, связанные бечевкой. Их оставили, до следующей кочевки по этим местам, чтобы вернуться и воспользоваться. Мы сидели на нартах и смотрели на величественные горы, с которых только что спустились, подножия, укрытые белым снегом. Каждый думал о своем…
- …Мне кажется, или эта белая штука движется?!
- …Да, тебе теперь всё кажется…
- … Мне тоже кажется!
- …Нет-нет, она движется…
- …И, правда!
-…Это трэкол!
-… Глядите, белый трэкол!..
Все смешалось, как в хороводе, и поплыло перед глазами. Заплясали огоньки. Два часа ночи. Тундра. Белый вездеход. Возник из ниоткуда. И он ехал к нам! Он остановился. Из чрева белого кузова повыпрыгивали люди: водитель, слишком хорошо и модно одетый для тундры, с мрачным лицом, хитрый усатый мужик с книгами, ненцы в национальной одежде. Она заплясали вокруг нас в самом диком языческом танце. Слова бежали, как серые олени, протыкали рогами небо. Очнулись, когда они уезжали, отказав нам в просьбе подвезти, но оставив с книгами и журналами в руках. «Как вы относитесь к Богу?!». Легенды, слагавшиеся о местных баптистах, разлагавших местное население, материализовались. Два часа ночи. Безлюдная тундра. Люди. Мы продолжили свой печальный путь и пришли под утро, скатившись с «нашего» холма в привычное глазу болотце на мокрых сапогах, обессилившие и странные.

Тундра, показавшаяся поначалу малонаселенной, приобретала значение оживленной магистрали. Это невероятно странно, но мимо нас постоянно кто-то проезжал. Носились ненцы на своих кривобоких упряжках. Над головой с завидным постоянством пролетали самолеты отечественных авиакомпаний и вертолеты каких-то местных линий, оставлявшие длинные белые следы, замысловатые и долго исчезавшие. Гоняли вездеходы всех марок, видов и размеров, иногда – магазины на колесах, они везли на далекие становища, к Морю, арбузы и «дивидишики», чтобы там продать или обменять на свежее, дымящееся мясо. В один прекрасный день ранним утром у лагеря остановилась машина, из которой показались небритые головы: «Где начальник?».
– Сейчас придет… Вон, – Ксюша впопыхах уже бежала на переговоры, наскоро на ходу одевая сапоги на затекшие ноги.
– А начальник где? – недоумевали мужики.
Снова упрямый жест руки в сторону Ксюши:
– Вон начальник.
– Это начальник?!?!?! – суровый мужик в панаме, словно, сошедший с картин о боях в Афганистане, исказился в лице, - Это ж не начальник... Это ж баба!
Да, у тундры свои герои, свои понятия. Женщине там отводится строго определенное место. Мы никак не могли привыкнуть, когда ненцы, приезжавшие пару раз на торги, не обращали никакого внимания на лиц женского пола, не отвечали на их вопросы, а вели диалоги только с мужчинами. Не принято. И всё тут!
А геологи «в афганках», как и многие в те дни, держали путь в сторону Карского моря. У нас же в ту сторону стоял второй лагерь, и мы нечаянным образом, в суматохе отъезда, ликвидировали их ящик лимонов. Дня три мы ждали кого-то, кто едет туда, чтобы передать лимоны, поэтому утром застопили две МТЛБ-шки. Разговор о том, где стоят «наши», был странен. Точных координат мы не знали.
– Ну, поищите там… они на Каре, километрах в… недалеко… короче… там, где труба должна проходить… Знаете?
– Нет… GPS-координаты давай!
– Да, не знаем мы… Ну, там, около Кары, отсюда километров сто всего… Между морем и нами… где-то направо… там видно будет…
Удивительно. Но лимоны все-таки доехали, хотя и совершили пару кругов туда и обратно. В первый раз геологи проехали мимо, не найдя по нашим описаниям лагерь. Через неделю или две, когда они снова возвращались из Воркуты, они все-таки доставили лимоны и даже передали нам записку из «вражеского» лагеря с требованием... вернуть лимоны. Как-то получилось, что когда, они нашли лагерь, лимонов с ними не было, а, когда отдали этот злополучный ящик, записка уже была передана.

Тундра всегда была разная. Иногда ее накрывало туманом настолько, что пелена сырого воздуха стояла стеной несколько дней. Горы на горизонте, всегда маячившие перед глазами, то исчезали, скрытые одеялом облаков, то появлялись, вставали на место. Так появилась присказка «Украли горы». Смотришь: вон они, через час поднимешь голову – их нет, как не было.
Когда приходили туманы и дожди, было мерзко и холодно. Дождь никогда не лил днями. Он плотно стелился моросью, заползал всюду, предательски проникал за шиворот. Всё сразу становилось холодным и скользким, а земля под ногами словно оживала, прогибалась и чавкала. Одежда не высыхала. В ботинках хлюпало. Спальники отсыревали и прели.
Проблема таких дней состояла еще и в том, что в тундре совсем не было дров, чтобы развести огонь. Помыться становилось нереальным, учитывая, что мелкий тальник, в изобилии произраставший повсюду, необходимо было предварительно рубить и сушить на солнце, чтобы изобразить хоть какое-то подобие хвороста. Сырые дрова не горели. Значит, согреться можно было, только заползая под груду прелых спальников, накатив предварительно разведенного спирта, который всё равно, разводи-не разводи, обжигал горло и уже не лез. Взятая палатка-баня бессмысленно трепалась на ветру. За полтора месяца я помылась два раза – искупалась в ледяном озере и промучилась в этой бане, с чуть теплой, недогретой водой, в начале августа, когда был еще не слишком холодно, чтобы страдать от холода, но не столь комфортно, чтобы испытать удовольствие от ее посещения.
В один из таких сырых бесконечных дней пришел Страх…
С утра погода не задалась, казалось, что к обеду станет совсем м окро. Настроение было тяжелым. Грязь и поднявшийся ветер изматывали, высасывая душу. Черную тучу тащило с севера. Она была грузна и заполняла небо от края далекого моря до края исчезнувших в тумане гор, казалось, что она принесет такой же тяжелый, плотно бьющий по плечам дождь, который не смолкнет ни к вечеру этого дня, ни следующего, ни другого, идущего за ним. Чернота наползала слишком стремительно, поглощая пространство, и мы отвлеклись от работы и покорно внимали. Резкий порыв свистящего ветра обдал холодом Арктики, потревожил запасы отложенного ненцами для будущих стоянок тальника и, пройдя сквозь щели меж веток и «ног» нивелира, унесся дальше. Тревога висела в воздухе, необъяснимая, завораживающая и древняя. Чернота нарастала и вызревала, совсем близко над головами, и земля погрязла во мраке. Волнение прошло над головами, никто не понимал происходящего, но оно владело умами. Мысли путались, слова застывали на губах. А туча всё росла и темнела. А ледяной дождь потоками всё не приходил. Это было уже действительно парализующе страшно, ведь никто из нас не знал, что творится там, на Большой земле, за призраками тундры и наскоро пришедшей ночи. Может быть, ракеты принеслись в цель или началась ядерная война, а мир погряз в тоске и мраке последних минут своего существования. Ибо стало совсем темно, как ночью, как никогда не бывает ночью. Ибо откуда-то доносился свет, и он был черным. Все краски стали черными и лица вокруг черными, и небо, и трава, и вода озера Коматы, и лодка с двумя недоумевающими товарищами замерла, черная, подбрасываемая волнами. Цвет исчез. И не было больше ничего на земле…
Намного позже, уже по возвращению, мы узнаем, что явились свидетелями сильного солнечного затмения в августе 2008 года.

Многое, что происходило, исчезало из памяти, дни бежали, но не были измеримы. В какой-то момент совершенно привыкаешь, что времени нет. Заснул, значит, пришла ночь. Проснулся, значит, утро и пора что-то делать. Незримая жизнь коренного населения Малоземельской тундры стала вполне осязаемой – никуда не спешить, потому что все равно ничего не успеешь, ничего не бояться, просто жить.
К середине августа прилетевший неожиданно вертолет забрал большую часть группы. Прямо с раскопа они помчались собираться, потому что еще час назад не знали, что улетают. На Севере всё так, не как планируешь, а как надо. Транспорта можно ждать неделями, а уехать за минуты. Нас осталось всего семеро на конце этой земли. Отлет был настолько неожиданным, что не вполне мы могли проститься с товарищами, а они забывали в суете сборов личные вещи и свои иногородние адреса. И, когда треск вертолетных лопастей совсем уже затих у кромки снежных облаков, мы неожиданно услышали пронзительную тишину, и стало одиноко. Мы ходили, кружились на месте, бегло и растерянно говорили. Но тишина не исчезала. Голоса звучали глухо и не уходили дальше одного метра в тундру. В этот день не работалось, да и было не за чем, экспедиция завершилась. Очевидным становился день отъезда с пометой «завтра-послезавтра».
И был устроен прощальный ужин. Не было чая и сахара, закончились тушенка и овощи. Зато на столе стояло невесть откуда взявшееся пиво. Мы говорили громко, вспоминая всё на свете и немного жалея. И неожиданно из тундры с громким рокотом выплыли два вездехода, и бородатые люди, ехавшие от Карского моря, высыпались из машин. Столько радости и смеха неслось навстречу этим живым, настоящим людям. Мы стояли в узком кругу. Рассказывали про всё-всё-всё, что происходило в эти месяца, как родным, как будто, не виделись тысячу лет. А они травили свои байки про оленей, манси и море. Только подумать, они видели Море!
Они продали нам последнюю тушенку и хлеб и подарили печенье. Эти бородатые и обросшие люди из Самары, в запачканных машинным маслом и глиной энцефалитках и зимних шапках, прожившие в тундре с марта, усталые и настоящие…
Грустный усатый человек, смотревший вниз и не поднимавший глаз. Среди всех людей, встреченных в тундре в последние дни, я почему-то запомнила его. И на базе, в гараже, уже в Воркуте после возвращения, он нашел меня ранним утром, представился Василием. Он с радостью и тоской обратился: «Маша, вы с Сахалина! Я жил там. У меня к вам просьба, найдите моего сына. Поселок Победино, знаете?...». И эта связь. Эти далекие параллели. Земля, которая нас связывала, осталась далеко за спиной, а мы стояли в центре Воркуты и говорили о тундре. Прошло уже почти три года, и невероятно, но я нашла его сына, но, к сожалению, потеряла его самого.
Но, черт возьми, кто же знает, в далеких плоскостях Заполярья мы ведь еще встретимся, быть может, чтобы поутру поесть жареной оленьей печенки, выпить мутного, разведенного водой Кары спирта и обменяться координатами. Пути петляют, а дороги путают. Не теряться и быть сильными. Всегда. Потому что есть люди, у которых в жизни только один путь – на Север.