Если ты спасешь человека - ты будешь любить его, как брата, он ведь дал тебе шанс совершить наивысшее дело

Здесь я сделала краткую выборку из этой статьи. Тем кому интересно, могут просчесть статью Ясена Дяченко в ПОЛНОМ ВАРИАНТЕ под редакцией Елены Лалетиной. В связи с возрождением у нас общественнх спасателей и Жетона, в полном варианте статьи можно почитать и как раз про случаи, остро затрагивающие эту тему.

Для справки: Знаток истории отечественного альпинизма Ясен Васильевич Дьяченко (1930 г.р.)- один из сильнейших российских высотников 60-70х годов, Мастер Спорта, Снежный Барс, чемпион и призер первенств СССР по альпинизму, член Гималайской сборной 59 года. Альпинизмом занимался в ленинградском "Спартаке". Сейчас живет в Финляндии. По просьбе Russianclimb пишет серию очерков по истории отечественного альпинизма.

Ясен Дьяченко, СПАСРАБОТЫ

Спасработы. Какзалось бы, какой смысл выделять их в отдельную строку, если альпинизм по своей структуре объективно опасен? В действительности - это не так. Годами мы вырабатывали в себе чувство опасности на неблагоприятные условия, будь то снег, фирн или скалы. Не по интуиции, а шкурой, всем существом реагировать на кислый фирн, глухой звук снежной доски, на рельеф камнесборника, на серный запах разбившегося в пыль камня, на шумы и звуки в горах. Годы и годы инструктора альплагерей растолковывали тебе правила безопасности в горах. Годы и годы ты сам передавал все тонкости горовосхождения молодым. И это все вошло уже не только в сознание, но и в подкорку.

А вот на спасработах мы вынуждены нарушать эти правила безопасности. И на лавиноопасный склон ты можешь попасть в неурочное время, и в камнесборник, возможно, тебе придется залезть. И тогда все твое существо начинает протестовать. Требуется громадное волевое усилие, чтобы принудить эти рефлексы к молчанию. Но и это еще не все: твое alter ego вторгается в разум с гнусными подозрениями: "уж не подлость и трусость ли ты пытаешься выдать за приверженность правилам горовосхождений?" Это как у Д. Оруэлла в его футурологии "Год 1984": "В критические минуты жизни ты сражаешься не с врагом; ты пытаешься подчинить своей воле собственное тело".

Шли годы, и моя судьба старательно восполняла пробелы в моем образовании в смысле спасработ. И, когда сочла нужным, устроила проверку пройденного.

Что-то вроде этого было в том экзаменационном билете. То был "черный год советского альпинизма". 1963. Начало сезона было обычным. Наша команда заявила в Чемпионате Северную стену 3-й Зап. Шхельды "по сколу". В районе собрались и другие команды. Все были заняты одним и тем же: подробное фотографирование, уточнение маршрута, наблюдение и фиксация камнепадов по курсу движения, тренировочние выходы. И тут случилось страшное: погиб Лев Мышляев. На СВ контрфорсе Чатына, уже при выходе на гребень, рухнул карниз. Три из пяти связок группы были сметены ударом обвала. Двое остались на гребне *

* Волею случая я оказался в КСП, когда Мышляев оформлял тот самый роковой маршрутный лист. Когда мы остались вдвоем с Л. Елисеевым, Леня сказал удивительную фразу: "Кажется, в ущелье не осталось никого, знающего этот маршрут, у кого бы Мышляев не проконсультировался. Так мало того - он еще и с местными аксакалами разговаривал". Как погиб Мышляев - известно. Он стартовал рано утром, и трехдневный маршрут прошел за рабочий день. Под карнизом оказался вечером. Т.е. более слабая группа оказалась бы в этой точке в более раннее время. По-видимому, Мышляев предвидел эту опасность. И то, что он советовался с местными жителями, не имеющими отношения к альпинизму, потверждает версию: его интересовал снег! К сожалению, даже в лучшие времена гляциологическая служба, глубоко занимаясь состоянием льда, информации о снено-фирновом покрове не давала.

* Дополнение от участника восхождения на Чатын в группе мышляева - Бориса Коршунова:

"Я был в связке с Валентином Бажуковым. Другая связка - Космачев-Глуховцев - они остались на той стороне гребня. Когда я вышел вперед - рухнул карниз, я упал на 60 м. нижние связки смело по стене, а я повис на вертикали. Я и Бажуков были на веревке через крюк, Бажукова подтянуло к крюку и даже затянуло в крюк кусок штормовки, он не мог пошевелиться. Я кое-как, раскачиваясь маятником, смог еле-еле уцепиться за скалу, тогда Валентин смог чуть -чуть ослабить веревку. Бажуков, вися наверху, просил меня сосчитать, сколько точек (рюкзаков, тел) я вижу внизу. Число было больше чем надо. ПОзже оказалось, некоторых перерезало веревкой - поэтому точек было больше.

Даже сейчас, через бесконечную вереницу лет, я не могу выразить словами весь беспощадный ужас персональной потери для каждого из нас. Мышляев действительно был для нас "светом в окошке". Он был и нашей гордостью, и нашей верой; верой в наши победы, верой в себя.

Спорткомитет отменил Чемпионат. Да нам и самим казалось низменным и порочным проложать борьбу за медали без такого, как ОН конкурента. И отлично я помню тот роковой вечер, когда мы нашли в себе силы собраться в домике нашего капитана ("вождя") Петра Петровича Буданова для обсуждения дальнейших планов. Совещание шло вяло: мы ведь говорили о наших личных спортивных интересах. И все нам было как бы в укор.

И тут случилось! Домик задрожал и заплавал под ногами, как ленинградский трамвай на разбитой трассе, и в ту же секунду послышался тяжкий нескончаемый гул. Бессознательно, рефлекторно, мы оказались на улице. Виден нам был только краешек В. Шхельды. И казалось, что она светилась. А может, и вправду светилась? Ведь поток камня, что низвергался по стене, не мог не рождать фотонной вспышки при расщеплении кристаллической породы. Первое, что рождал мозг - какое счастье, что мы сейчас не там. И следом второе: но ведь там могут быть люди! Живые!?

Люди были на другой горе. Узнали мы это на утренней связи КСП: группа Бориса Романова на траверсе Большой Домбай - Бу-Ульген * в условиях грозы приспустилась на 60 м на полку и была поражена обвалом в момент землетрясения, эпицентр которого пришелся на Домбай.

* Не могу утверждать, что формат траверса был именно таким. Не имею возможности проверки. Направление деятельности спасателей было именно через Бу-Ульген в сторону Домбая.

Все дальнейшее скорее напоминает сводки с фронта: на утренней и вечерней связи КСП мы собирались у радиорубки. Из-за высокой тектонической активности длительное время к терпящим бедствие не могла пробиться ни одна разведгруппа. На глазах у спасателей рушились целые контрфорсы - пути предполагаемого подъема. Время шло. Из соседних районов в Домбай направлялись новые и новые команды спасателей. Ждали вызова и мы. Но вот группа пострадавших обнаружена. Оказана первая медицинская помощь. Начаты транспортировочные работы. Раз за разом, этап за этапом, вызова все нет. И вот, когда уже нам стала уже непонятной и степень нашего участия и та роль, которая отводилась нам, вызов пришел по вечерней связи: срочный выезд. Значит, в ночь.

Выехали в 1-30. Два водителя, попеременно сменяя друг друга, гнали УАЗ вдоль ГКХ. В кузове болталась на ухабах команда. К концу ночи въехали в ущелье, мимо Теберды, выше, выше, в Домбай. Остановка в а/л Красная Звезда. Выход в ущелье Бу-Ульген по серому рассвету. До лагеря спасателей дошли, когда рассвело. Странное впечатление производил этот лагерь: большинство его обитателей паковало рюкзаки с явным намерением спускаться вниз. Были среди них и знакомцы. Один из них, по-моему, Кирилл Быков из команды ЛГУ, объяснил мне обстановку: транспортировщики приближаются к верхней спусковой станции, снизу должен подойти сводный отряд для транспортировки по долине. "Сыплет?" - спросил я. "Да, по всему фронту, - ответил он - но есть там наверху кулуар - бьет так, что веревку перильную перебивает в полчаса".

Лучше бы он этого не говорил. Ведь понял я, что это и есть ОНО. И если я не побываю в этом проклятом кулуаре, то уже никогда больше не смогу ни искренне любить, ни дружить. Да и с альпинизмом завязывать надо. И еще понял: времени нет - надо спешить. И бросился искать "вождя".

П. Буданов у штабной палатки разговаривал с руководителем спасработ Н. Семеновым. По лицам было видно, что разговор сверхнапряженный. Я и сам давно понял уже, что команде нашей отведена здесь незавидная роль - "во чужом пиру похмелье". Но и выхода не было. Попер буром на обоих: хочу немедленно выйти наверх. С обстановкой ознакомлен. Семенов странно так на меня посмотрел, но ответил, что я могу выйти через полчаса в составе группы А. Снесарева, но - с напарником.

Андрей не возражал, напарником был Юра Устинов. Сразу и вышли. Трудно сейчас восстанавливать в памяти детали. Да и нужно ли это? Вряд ли мой мозг тогда, после бессонной езды, мог запоминать второстепенное; морена, фирн, скальный гребень по курсу. У самых скал нас и накрыло. Одного только гнусного ф-р-р-р достаточно, чтобы всем телом вмять тебя в камень. Невнятный "шлеп", сдавленный стон: в кого-то попало. Попало в руководителя, Андрюшу Снесарева. Не смертельно и, будь на нас каски, может, и обошлось бы.*

* Каски, как обязательная принадлежностьвосходителя, появились в конце 60-х.

А так - кровь застилает глаза: надо вниз. Нас осталось четверо. И вверх, вверх. Иногда, хоть и редко, кто-то спускается нам навстречу. Умом понимаю, что не нужны лишние люди на горе, что спусковая станция наверху, на площадке "под навесом" решит весь узел спаспроблем, а все внутри злобно шипит: дезертиры.

Но вот наконец-то сверху связка "по делу": Боря Кораблин и Юра Беляев на короткой веревке ведут Ворожищева. К его чести, раненый, он идет своими ногами. От ребят узнаем, что скоро на спуск с гребня вынесут Юру Короткова * и Бориса Романова.

* При всех моих стараниях, в тех условиях, что нахожусь, имя и фамилию проверить не имею возможности. Был бы признателен читателям за корректуру, если я не прав.

Мы и так шли споро, а тут так прибавили, что мама не горюй. Выскочили на площадку "под навесом". И вот тут увидел разумное начало в хаосе всего происходящего: в надежном укрытии развернуты, изготовлены для спуска на сверхглубокую по тем временам длину - 800 м - две укомплектованные расчетом станции. Командовал этим оазисом разума Захаров-младший (Пал Палыч - примечние ред.). Знал я его папу, Пал Фи, а с ним знаком не был. Наша группа была направлена в его распоряжение, но я объяснил чего-то невнятное, что я, мол, обязан идти наверх, как подносчик. И случилось чудо: он меня отпустил. И я побежал по перилам вверх. Добежал до первого подвесного крюка: там стоял наш питерский парень Изя Литвак. Стыдно, но я считал его слабым спорсменом, а он - подносчик продуктов - остался на стене и выдвинулся вверх. Вот тебе и слабак! *

*Впоследствии Литвак эмигрировал в Израиль. Там он стал профессиональным военным, командиром роты. Офицерами в армии Израиля "слабаки" не становятся.

Но мне дальше надо. На второй сцепке стоит еще более удивительный человек. Имени не помню, но он друг (муж?) бывшей жены Бори Романова. Ну, ясно, меня сюда приволокло мое честолюбие и чужой приказ. А он - доброволец, значит - честь!

Стою рядом. Чую шкурой, что небесами проклятый кулуар чуть выше, справа. И тут оно как плюнет: я и вопрос сформулировать не успел. Но и на эмоции времени не было: сверху крик "идут носилки! Носилки идут!" Выдвинулись вперед, впряглись и пошли на спуск. Это был Юра Коротков. Вниз, вниз, маятником влево (по ходу) и, сразу же крик сверху, и мы бегом туда. Еле добежали вовремя. Это Боря. Снова ор вверх, что готовы, майна, мол. Пошли. И вот, если по первому разу пронесло, то сейчас плюнуло. Меня как бы внешней силой стало сгибать. Позорно пришел. И тут я увилел лицо Бориса, его глаза. Зрачки его расширились, всем своим телом он лежал под ударом камней! У меня-то поражаемость голова да плечи, а он весь нараспашку! Таково! И его глаза заставили меня распрямиться. К счастью, рой с душераздирающим воем пронесло верхом.

На станции обе команды изготовились к спуску. По большому счету, все эти грандиозные, невиданные доселе в отечественных горных делах спасработы, подошли к концу. Носилки спускаемых стояли рядом и ребята обменялись парой фраз. Юра: "Борь, к чему бы это - уже третий день нет позывов внизу?" Боря: "Да к письму, Юра, к письму". О том, что настоящий юмор тогда только и юмор, когда он выдерживает проверку предельного свойства, знал, но, выходит, знал только теоретически…

Носилки ушли вниз. Из лагеря пришел приказ: "Всем наверху - освободить гору. На спуск тела Кулинича выходит команда а/л Спартак под руководством П. Буданова". Много неразумного я видел на этих спасработах. Но эта глупость родилась прямо на моих глазах. По своей наивности я видел дело как оно есть: тело Кулинича бросили на подвеске на тросе, как раз там, откуда мы забирали носилки с пострадавшими. На всю процедуру спуска спуска тела до станции требовалось полчаса. От силы 45 минут. Всех нас, что были наверху, вполне хватало. Но было еще в этом деле "нечто": политика, нужно было оправдать вызов нашей команды, и, безусловно, нужен был крайний.

Разумеется, эту дурь я пропустил мимо ушей, и вниз не пошел. Чисто формально я был членом команды Буданова, который (уже!) был здесь. Но все ушли. И нас на горе осталось только двое: Кулинич и я. Честно сказать, одиноко. Но ведь тогда один только я владел всей информацией для дальнейших действий. П. Буданов пришел довольно быстро. Но это объективно, а субъективно - вечность. Потом пришла вся наша команда. Такого разъяренного Петра Петровича я не видел никогда, даже на шестерочной стене, даже при самых сильных промахах нас, членов команды. Получилось, что я долго должен был выбирать момент, чтобы сказать, что еще сегодня вечером есть работа: приспустить тело к станции спуска. Казалось, что тот убийственный кулуар, кторый нужно пересечь и туда и сюда, для Петра - трын трава.

Конечно, для волевого, привыкшего к власти человека, быть ведомым невыносимо. Но то, что кулуар будет спать ночью - до него дошло. Ясно, что пошел я. И Гера Аграновский - и друг мой, и мой партнер. Глухая, слегка влажная ночь. Горы спят, и кулуар, будь он проклят, глухо молчит. Весь звук в стальном тросе, на котором висит тело нашего коллеги-альпиниста, чьего-то сыночка… Гера и я - мы сделали все, что должны были сделать.

Утром другого дня в Домбай приехали родители Кулинича. Моя совесть перед их сыном была чиста. Перед собой тоже.


Гибель товарищей или их тяжелые ранения погружают спасательную операцию в траурные тона. Но есть в спасработах и иное свойство; это как раз то, что выразил герой спасательной эпопеи Нобеле и его команды, академик Самойлович:
"… и было трудно понять, кто более счастлив, спасенные или спасатели".

Это ощущение счастья приходило всегда, когда спасаемый тобой наконец понимал, что уже спасен. Но самым сильным, все-таки, было оно в первый раз…

Наша команда прошла в Безенги прекрасную стену, и мы, уже предвкушая звон медалей, вернулись в свой спартаковский лагерь "Шхельда". И суток не прошло, и не успели мы ощутить всех прелестей долинной жизни, как в лагерь вкатил ГАЗик КСП и Семен Баскин уже ставил нам боевую задачу: объект - 2-я Зап. Шхедьды; маршрут 4Б; точка встречи - вершина; пострадавший - перелом ноги; иметь при себе: 1. спусковое тросовое снаряжение - 1 компл. 2. снаряженную рацию - 1 шт. 3. запас бензина и питания - 1 сут. Такая вот директива. Конечно, не только кнут имел Сеня за пазухой, но и пряник: три внеочередных 5А-5Б по нашему выбору. Кто откажется?

Нас было четверо: Витя Овсянников, Витя Егоров, Саша Колчин и я. Вышли в 5-00. Всю дорогу на подходе обсуждали, умеет ли кто-нибудь из нас обращаться с теми железяками, которые мы тащим на гору. Оказалось - никто. Но мы решили, что справимся. И, если бы хоть кто-нибудь усомнился - мы бы хохотали до самой вершины. Хорошо быть молодым!!! Но, прошу учесть, что впервые тросовое хозяйство появилось в лагерях только в том далеком, дремучем 1961 году.

В процессе обсуждений я забил для себя право спускать пострадавшего. Мне казалось невероятным, что эта паутинка (стальной трос диаметром 5 мм) может выдержать двоих. Четверку Б мы "заделали враз". Помнится, почти наперегонки бежали. Вышли на точку встречи перед вечером. Нам были рады. От нас ожидали бензина, пищи и табаку. И все это у нас было. Станцию спуска развернули вечером. Пусть долго, но надежно. Спуск наметили на утро, и я пошел знакомиться с пострадавшим. В палатке их было двое, нога у паренька была в самодельной лангетке. "Ну, кто здесь желает на мне прокатиться?" - говорю я, а сам смотрю на него. У паренька удивительно доброе, доверчивое, лицо. В ответ он дернулся ко мне и, наверное, побеспокоил ногу. На секунду как бы тень маленькой тучки пробежала по его лицу, и вот снова на нем доверчивая готовность. И было в этом что-то до боли детское. От этого у меня в душе что-то шевельнулось. Может быть, нежность…

"Не торопись - говорю - скачки назначены на завтра". Утром начали спуск. Все мои опасения рассеивались с каждой минутой. Только в первый момент паренек висел на мне, а в натяге веса разделились: подвеска-то независимая. На вертикали нас слегка подкручивало и, расставив руки пошире, я регулировал наше положение. Мальчишка начал мне помогать. И тогда до меня, наконец, дошло, что то, что вчера на меня нахлынуло - конечно же нежность. "Не стоит - прошу - это на рояле в четыре руки здорово получается".

Так и шли мы спуск за спуском, пока не оказались у подножия отвесов. Группы встречи не было. А на плоском тросовое хозяйство бесполезно; тут носилки нужны. Снизу под вершину подошла большая группа. Мы видели их палатки на леднике. Культура спасработ с применением тросового хозяйства тогда еще не была отработана.

Нашли косую полку под скальным нависом. Там организовали сидячую ночевку. Я сидел рядом с пареньком, и мне казалось, что только я обязан быть рядом и защищать его от всех бед.

Утром подошли подносчики, и забрали паренька. Чувство разлуки было очень похоже на далекие, полузабытые детские воспоминания.

Мудрые японцы говорят: "Если ты спасешь человека - ты будешь любить его, как брата, он ведь дал тебе шанс совершить наивысшее дело".


Ясен Дьяченко, март 2006

Подробный материал подготовленный Еленой Лалетиной на сайте www.russianclimb.com