Один и тот же сон… или Замин-Карор - 1990 год

Уже много лет мне снится один и тот же сон. Его не остановить, не прервать, не проснуться заранее. Каждый раз я вынужден досмотреть его до конца, зная сюжет его и финал, вновь и вновь вскакивая среди ночи в холодном поту…

Азия. Памиро-Алай. 700 метров почти отвесной гладкой скальной стены. Я вновь узнаю эту Гору с таким странным именем - Замин-Карор. В верхней части выделяется огромный многометровый карниз в форме головы орла. Напарник - мой брат - лезет сейчас как раз под его клювом, а я его страхую. Лазанье по гладким зализанным скалам идет на пределе. Нормальных трещин нет. Места, куда бить страховочные крючья, совершенно отсутствуют. Брату удается пристроить под точку страховки малюсенькую закладуху, обычно используемую только под ИТО, далее в ход идут "скай-хуки". Он уже довольно далеко оторвался от последней и единственной точки страховки, напрягаясь всем телом, пытается дотянуться рукой до хорошей зацепки… Внезапно один из скай-хуков со звуком "дзинь" прорезает гранитную кромку скалы и продетая в лесенку-"крюконогу" нога теряет опору под собой. В следующее мгновение происходит самое страшное - срыв. Мой брат пролетает мимо меня, вниз головой, а я ловлю его взгляд и мне кажется, что он улыбается мне и подмигивает. Полет 30 метров, удар, рывок, который я пытаюсь погасить страховочной веревкой. У меня в руках – новенький “Эделрид” безумно красивого флуоресцентно оранжевого цвета! На тот момент она стоила пять моих месячных зарплат, но теперь то я понимаю, что именно она и спасла нашу жизнь! Рывок!.. С огромной силой меня дергает, бросает всем телом, бьет лицом о скалу. От напряжения на левой руке лопается сухожилие. Инстинктивно, на мгновение, я отпускаю веревку. Саня – мой брат - пролетает еще метров пять вниз. Осознавая это, я вновь зажимаю ее, пытаясь кричать, чтобы заглушить двойную боль – в надорванной руке и в ладонях, почти “дымящихся” от трения по ним веревки.

Во рту обильный привкус крови, в глазах от перенапряжения и соленого пота темно. Я закрываю их и жду - единственная точка страховки - "закладуха" последних размеров не может выдержать такого падения. Все... Это конец. “Жаль, что у моей мамы не будет сразу двух сыновей, а мои собственные два сына потеряют папу...” – пронеслось у меня в голове. Тишина.




Но что это? Кто это по-предательски, голосом змеи Нагайны шепчет мне прямо в ухо: “Отвяжи веревку…” Это мой внутренний голос, мое "Ego"… Прислушиваюсь… Он говорит мне:

- Надо терпеть и держать, но, пожалуй, если отвязаться от веревки, то ты еще сможешь остаться в живых, парень… Подумай, а вдруг та единственная закладуха не выдержит и оборвется!..

В ответ на это я впиваюсь зубами в эту яркую веревку, одновременно пытаясь прижать ее ногой о скалу, здоровой рукой достаю молоток, перебитой – крюк. Как зомби сканируя скальный рельеф в радиусе полуметра вокруг себя, я натыкаюсь взглядом на небольшую трещину и, продолжая удерживать брата зубами, всаживаю в нее самый счастливый и самый желанный во всей моей жизни скальный крюк, который входит в камень с надрывом песни музыкальной гаммы! Мне чудом удается завязать на веревке узел. Я вдеваю в него карабин и вщелкиваю его в крюк… Мир передо мной - от боли, страха и напряжения – тускнеет и погружается во тьму. Я опускаю веки, перевожу дыхание и сам себе отвечаю: “Хрен тебе, Золотая Рыбка…”




Что ж, пора открыть глаза. Ночь, моя московская квартира. Голова в холодном поту. Я опять свалился с кровати. Вот уже несколько лет я с завидным постоянством вдруг подпрыгиваю и падаю среди ночи на пол, всем телом вспоминая тот безумный рывок.

Продолжение сна прокручивается передо мной в темноте, как в кино. Вот кто-то абсолютно незнакомый, в одежде моего брата, медленно поднимается по веревке на жумарах вверх до полочки, на которой я стою. Я вновь вижу это лицо и не узнаю его, не верю своим глазам: бровь, нос, верхняя челюсть - все переломано и "въехало" внутрь головы. “А где мой брат?” – на полном серьезе спрашиваю я. Он, видимо, не расслышав вопроса, пытается улыбнуться. Хорошо, что у него “нет мозгов”, а то было бы сотрясение! (Шутка!) На этой полочке размером метр на полтора, мы остаемся на ночь, в ожидании утра и спасотряда. В ста метрах от нас на абсолютно отвесной скале находится гнездо беркута. Я отчетливо вижу белый пух и двух шевелящихся внутри гнезда птенцов. Потревоженная беркут-мать парит кругами вокруг нас, следя хищным взглядом за двумя пришельцами из другого мира, пытаясь понять степень нашей опасности… Порой она проносится в нескольких метрах от нас и мне кажется, что я вижу в ее желтых глазах свое отражение…

Достаю из рюкзака аптечку. Часть пузырьков разбита и представляет собой сплошную стеклянную крошку. Я разгребаю это месиво рукой и нахожу пару целых ампул с сильно действующим обезболивающим. Дрожащими руками наполняю шприц… “Эх! Как же плохо, что я не слушал врача, когда он читал нам курс лекций по практической медицине!” – пронеслось у меня в голове – “Я-то думал тогда, что это может случиться с кем угодно… только не со мной!” Неуклюже, вдавливаю иголку шприца в напряженное тело брата, сливая его содержимое внутрь. Далее, разговаривая сам с собой, я вдруг решаю, что пожалуй не следует вытаскивать ту самую иголку из его задницы, чтобы не “мучить” его повторным уколом через пару часов. Сказано – сделано! Аккуратно отвинтив “тело” шприца от иглы, я вдавил ее до упора внутрь, на полном серьезе разговаривая с ней: “Сиди смирно и не рыпайся!”

Жара… Очень хочется пить. Вынимаю нашу флягу, наливаю последние полстакана воды, опускаю в нее свои губы, держу их там секунд пять, с неохотой отрывая и слизывая остатки влаги пересохшим языком. Отдаю стакан Сане, машинально считаю его глотки: “Один… два… три…”

Неожиданно пошел дождь. Накрыв лежащего брата пустым рюкзаком, чтобы его не намочило, я снимаю с себя майку и, подставляя ее дождю, каждые пять минут выжимаю из нее в стакан грамм 20 свежей воды… Потом переливаю ее во флягу… Кажется, жизнь налаживается… За полчаса мне удается собрать почти полную емкость. Всего на секунду я повернулся спиной к лежащему брату, балансируя над бездной на небольшом пятачке, стараясь удержать равновесие, чтобы не пролить воду, переливая ее из фляги обратно в стакан. Я делаю небольшой глоток, понимая вдруг, что это и есть маленькое Счастье! Вдруг за моей спиной что-то пошевилилось, и через мгновенье я услышал шум падения, грохот камней, улетающих вниз по стене в бездну, и затем - долгое раскатистое эхо… “Что это?” – подумал я – “Саня упал? Да! Да! Какой же я дурак – забыл пристегнуть его к скале на короткую самостраховку!” Глоток Счастья буквально застрял в горле комом ужаса и горя. “Ватные” руки не могут удержать стакан… Он падает… вода разливается… Я медленно разворачиваюсь... вижу пустую полку… Меня начинает трясти… Я пытаюсь что-то сказать… заикаюсь… тело сводит судорога… И тут, через мгновенье, как будто в волшебных фокусах знаменитого Гарри Гудини, мой взгляд, с трудом фокусируя и опять теряя резкость, различает брата, лежащего у моих ног, чуть-чуть в другом месте. В его руках – иголка от шприца, которую он только что вынул из себя и с удивлением рассматривает, перевернувшись с живота на спину. Неосторожным движением он сбросил рюкзак, прикрывающий его от дождя, в пропасть.

- Что это? – как бы с удивлением спрашивает он.

- Иголка, - невозмутимо отвечаю ему я …

- А-а-а-а! – с пониманием произносит он в ответ.

Мгновение мы молчим…


Там были наши паспорта… – почему-то с радостью подумал я.

Там осталось мое обручальное кольцо… - с грустью, едва шевеля губами, шепчет он мне…

Меня “по инерции” продолжает трясти – не то от страха, не то от накатившего холода и озноба. Напялив на себя мокрую майку, привязав покрепче брата к самостраховке, свесив ноги в бездонную пропасть, мы приготовились пережидать ночь!

- Только бы он не умер! – подумал я с тревогой, просыпаясь каждые полчаса и прислушиваясь к его дыханию…- “Слава Богу – дышит!”

В лунном свете я вновь и вновь всматриваюсь в это искореженное лицо – так и не могу узнать в нем ни одной знакомой мне черты, при этом как-то странно размышляя:

- Он это? Или его все-таки успели подменить?!

Наутро к нам подошли друзья – спасательный отряд. С их помощью брат целый день сам спускался со стены, “дюльферяя” вниз веревку за веревкой, переводя дыхание только на точках перестежки, пройдя за целый день по вертикали высоту Останкинской телебашни.

Вот уже и вечер. Нам остается пройти последние 50 метров водопада по наклонной гладкой плите. Ни мне, ни Сане уже не хочется обходить его вокруг по полкам. У нас просто не осталось сил. Мы так и спускались по закрепленной веревке прямо вниз, друг за другом, сквозь эту воду, которую по ходу я еще пытался пить. Но такая желанная, холодная и вкусная, судя по нескольким каплям, попавшая мне в рот вода, в основной своей массе утекала сквозь мои пальцы, отзываясь болью в горле от бесполезных глотков и мучительной жажды последних двух дней.

Вот наконец-то горизонтальная земля. Мой брат – мокрый, окровавленный, переломанный – лег на нее после первого же шага. А я, уходя в тень суеты вокруг него, понуро бреду вслед за толпой людей, несущих его вниз.

- Доктор!.. Доктор!.. Расступитесь! – до моего сознания смутно доходит значение этих слов. Саню вновь кладут на землю. Я сажусь рядом. К нам подходит какой-то парень. Он смотрит брата, ощупывает его и потом минут пятнадцать по рации кому-то далеко-далеко перечисляет медицинский диагноз его состояния. Я слушаю его с ужасом, и в моем воспаленном сознании “летальный исход” наступает уже на 20-й секунде этого бесконечного монолога, похожего на приговор… “Долазились!” – думаю я про себя – “полный финиш!” Кто-то кладет мне руку на плечо, возвращая мое сознание к реальности - Это доктор:

- Вертолета не будет… поедете завтра… на КаМАЗе…

- ОК, - безучастно отвечаю я.

- Кто? Кто его спускал по стене? – интересуется он, – Соблюдались ли все предосторожности при транспортировке?

- Он шел сам… – тихо отвечаю я, и как будто бы и сам этому удивляюсь и не верю, окидывая взглядом огромную полукилометровую скальную стену, с которой мы таки сумели спуститься живыми.




Дальше сон становится неявным… прерывистым… сбивчивым.

Душанбе… Жара… Какая-то больница… Врач в белом халате, глядя на рентгеновские снимки головы и колена, откладывая первый в сторону “за ненадобностью”, говорит о моем брате, обращаясь ко мне: “Ну, тут у него все нормально! Само заживет! Ну а с коленом придется немного “повозиться” – разок-другой сделаем дренаж, и все будет в полном ажуре!” Наверно после этого у меня в сознании слово “Ложь” ассоциируется с белым цветом и я не верю больше докторам.

В тот же день внутри меня прочно засели два слова, обозначающие действие и направление: “Бежать! Прочь!” Я забрал брата из больницы, купил билеты на самолет и, пытаясь вывезти его обратно, в Москву, выписал какую-то “филькину грамоту” взамен нашим потерянным паспортам.

Вот мы и в аэропорту. Как же мне хочется поскорее покинуть этот негостеприимный город, с его жарой и плавящимся от нее асфальтом, узаконенными наркотиками, продающимися прямо на центральном базаре, начинающимися беспорядками, доносящимися ночной стрельбой из темноты комендантского часа…

Аэропорт. Уже позади регистрация и сдача багажа. Остался паспортный контроль, и мы на свободе. Саня, с трудом удерживая себя в сознании и вертикальном положении, сидит на какой-то табуретке в хвосте небольшой очереди. Я протягиваю свою “фигову бумажку” толстому прапору, мокрому от жары и выпитой накануне водки.

Мой сон, он опять прерывается на пару мгновений. Я ворочаюсь. Нервно открываю глаза и вновь проваливаюсь в забытье, наблюдая, как этот жирный, лоснящийся мент, кусочек моей же Родины, русский по национальности, с перекошенным не то от улыбки, не то от ненависти к этому миру лицом, комкает мою бумагу, которую я с таким трудом накануне доставал в военной комендатуре.

- Что это? – язвительно спрашивает он меня, проводя моей ксивой по своей заднице в характерном жесте.

- Документ, - нерешительно, как бы извиняясь, отвечаю ему я.

- Это документ? – удивление на его и без того красной роже заставляет усомниться даже меня в правдоподобности этих слов. – Это документ? – повторяет он, повышая голос. – Да с ним можно только в сортир сходить, и то жестко! – пытается он съязвить.

Далее, отодвигая меня в сторону, как нечто абстрактное, и, похлопывая резиновой дубинкой по своей руке, он делает шаг по направлению к моему брату, говоря при этом:

- А… Это ты, гад! Я узнал тебя! Ты положил немало наших ребят неделю назад на Анзобском перевале!

- Нет! Это не он! – оправдываясь, бормочу ему я в ответ, вставая у него на пути.

Саня молчит – сил на разговоры у него нет, силы остались только на действие. В следующий миг он так же молча встает, берет в руки табуретку, на которой сидел, и хищно смотрит исподлобья, как раненный, но не покоренный Волк, цитируя своим видом героев Киплинга: “Это будет славная охота… Возможно последняя… Но мы еще посмотрим – кто кого!” Я понимаю, что замочив этого мента, мы все равно не справимся с остальной Системой, тем более, что возникший шум уже начал привлекать к нам всеобщее внимание Власти. И вот среди этой толпы я, по-видимому, более склонный к хитрости и компромиссам, заметил высокого мужчину – красавца капитана-таджика. “Не наших кровей!” – мелькнуло у меня в голове… В следующий миг я бросился к нему, встав посередине двух противоборствующих сторон, краем глаза заметив, что прапор, не ожидав такой реакции от этого изуродованного доходяги, остановился в нерешительности на полушаге и замер.

Тут перед моими глазами, неожиданно, промелькнуло какое-то странное видение. Я вдруг представил себе на мгновение, что брат мой – одинокий всадник… Вот он несется во весь опор по бескрайнему полю посреди цветов и лугов на фоне гор навстречу целому войску, чьи воины, теряя предчувствие легкой победы, остановились, как вкопанные, замерли в нерешительности и от страха уже начинают пятиться назад…

В это мгновение я вспомнил все, чему меня - молодого лейтенанта запаса Ракетных Войск Стратегического Назначения учили на военных сборах. Поймав на себе удивленный взгляд капитана, вытянувшись по струнке, оправившись, натянув себе на голову какую-то шапку, чтобы в следующий миг поднести ладонь к виску “не пустой головы” и, отдавая Честь, обратиться к нему за помощью решительной фразой: “Докладываю!” Я поймал на себе полсотни любопытных глаз – улетающих… солдат… милиции… Но в этот миг мне нужно было внимание только одного единственного человека, и я его получил!

- Докладываю! – повторил я еще раз это емкое и понастоящему военное слово. - Совершали спортивное восхождение! Произошел срыв и несчастный случай! Следуем домой для продолжения курса лечения! – четко отрапортовал я и замер, в ожидании ответа.

- Хорош борзеть! – услышал я жесткий голос офицера, не понимая сначала, кому же он адресован, - Пропусти их, Семеныч!

Ну вот теперь сомнений быть не могло – мы улетаем Домой!




Некоторое время этот мой сон опять теряет связующую нить. Опять ночь. Какой-то подвал… Кругом не то пьяные и не то раненые – и мы сидим с братом среди них. Мимо ходят люди в белых халатах, не останавливаясь, не обращая на нас никакого внимания. А… Я кажется догадываюсь… Это приемное отделение одной из московских больниц. Мы пришли сюда в дежурную травматологию уже за полночь после того, как один наш московский доктор, взяв рентгеновский снимок головы брата, сказал нам, разводя руками: “Не-е, ребята! Такое “само” … не зарастает!”

И вот перед нами со скрипом открывается дверь больничного кабинета. Появляется врач – молодой парень. Обводя взглядом сидящих перед ним людей, он на мгновение задерживает свое внимание на Сане, что-то бормоча себе под нос, какие-то медицинские словечки и произносит, как выбор Удачи, утвердительно обращаясь к нам, тыкая в моего брата пальцем: “Следующий!”

Этот доктор… он сам вызвался лечить Саню… просто так, без денег и корысти! После двух уникальных операций, возможно, он мог бы стать профессором, а стал нам хорошим другом – спасибо тебе, Игорек!

Мой сон, он опять подходит к концу, уступая реалиям сегодняшнего дня. Я вновь сижу посреди этих гор - смотрю на белый снег и голубое небо. Вдруг, совсем неожиданно мимо пролетел беркут и через мгновение сел рядом со мной… Я вижу – это орлица! Та самая, из гнезда на скальной стене Замин-Карора… Но на этот раз она спокойна и даже дружелюбна. Смотрит на меня, не отводя глаз, словно хочет спросить:

- Ну как ты после всего?

Я пожимаю плечами и отвечаю ей вслух:

- Все нормально!

- Ты знаешь, – орлица действительно обращается ко мне красивым женским голосом, а я почему-то ничуть не удивляюсь, что, оказывается, птицы умеют говорить, – Зря ты тогда на стене…

Удивление на моем лице заставило ее говорить не намеками, а более прямо излагать свои беркучиные мысли

– Не отвязал веревку от брата…

Мое удивление перешло в молчаливое недоумение… Открыв рот, набрав воздуха, я так и не смог произнести ни звука в ответ…

- Ты послушай меня, - продолжала она, – Это я говорю тебе не как беркут, а как мать… Тебе этого никто не скажет! Для Матери один живой сын лучше двоих мертвых! - и у ее бездонно грустных глаз показались скупые слезы.

- Ты помнишь, - добавила она, – У меня самой было два птенца?

- Да, помню, – ответил я ей.

- Люди убили их обоих… – сдерживая слезы, прошептала она, – Не могу понять – за что?

Вдруг резкий ружейный выстрел прервал нашу беседу. Пронзительный, непонятно откуда ворвавшийся крик, усиленный лязгом перезаряжаемого затвора, наполнил мои уши. Вскочив и заслонив собой орлицу, я выставил руки навстречу холодному ружейному дулу, за которым находились чьи-то злые, до краев наполненные кровью и ненавистью глаза…

- Уйди! – услышал я нервный крик, – Я убью ее! Она воровала моих ягнят!

Секунда… Новый выстрел… Беркут, на мгновение заслоненный мной, взмыл в небо… А я… проснулся…