Джо Таскер и Питер Бордман. Прошло 30 лет.(отрывок из книги Клинта Уиллиса «Парни Эвереста»)

Он идет, потому что должен.Так Галахад шел к Граалю и знал он: для тех, кто способен прожить это, - это лишь и есть жизнь.
Эвелин Андерхилл, «Мистицизм», 1911г.

Куда ушли все те, кто жизнью был холмов,
И скал, струящихся над вересковой зеленью
Трав мягких золотых у горного ручья?
С вершин их души к небу поднимает ветер
Куда ушли все те, кто умереть не мог?
Питер Бордман,"Приятель,что за вид отсюда!И там внизу тебя никогда не увидят", 1970г.

Джо остановился, замешкался, разглядывая оставленный в снегу след. К этому моменту он утратил любое представление о будущем, и вершина перестала существовать. Усталость теперь была огромным одеялом, укутавшим плечи и голову. Нечто похожее он уже чувствовал раньше: изнеможение и наряду с ним клаустрофобия, уничтожившая ощущение принадлежности к огромному миру. Необъятных размеров залитый светом зал окружал его, как комната - аквариум с золотой рыбкой.
Иногда он думал о Боге, как о старшем кузене, который в силу, хоть и дальнего, но родства, обязан защитить от самых непосильных стыда и муки, какие только могут прийтись на долю. Физические страдания наполнили его ужасом, потому что не вмещались в эту концепцию. Напротив, они говорили о том, что подобные размышления не только ложны, но и достойны презрения. Слабость пугала его. Тело было и клеткой, и домом; как только дом-клетка рухнет, огромное нечто его поглотит.

Эта мысль беспокоила; здесь, в этом месте, которое выглядело так, как небеса в его воображении. Он вспомнил, как молясь в своей комнате в семинарии, видел что-то похожее. Белый гребень, уводящий в почти такое же, - цвета снега,- небо. И белый склон, летящий на двенадцать тысяч футов к невидимому леднику под ногами.
Только сейчас ему не приходилось задирать голову, чтобы увидеть это. Он посмотрел вниз, туда, где упала его тень. Он почувствовал, как отступила усталость, – достаточно времени для глубокого вдоха, - и использовал эту отсрочку, чтобы сконцентрироваться, начать движение, претворяя в жизнь свое любимое действо.
Он перенес весь свой вес на левую ногу и правой вырубил в снегу шаг. Встал. Но шаг получился слишком мелкий. Снег под ботинком обвалился, и Джо начал скользить.
Он много раз представлял себе это - падение. Оно ему часто снилось. Любопытства ради или от усталости он позволил падению продолжиться, чтобы только слегка ощутить неизведанное, а потом увильнуть, выбрав верный момент для этого. Все произошло очень быстро; время ускорилось; вода хлынула поверх сузившихся краев.
Джо перевернулся на живот, вонзил в снег ледоруб и остановился. Он замер на мгновение, охваченный дрожью: он отпустил на волю все, что знал, но знания слились в одно сплошное ничто – его разум был пуст. Он попытался встать, но понял, что не может этого сделать: силы тоже ушли. Он лежал и ждал, когда же случится хоть что-нибудь. Любопытство росло; и частица энергии, уже покинувшей его, – вернулась, чтобы согреть.
Он лежал неподвижно, а это странное тепло, мерцало и гасло; и надвигалась пустота.
Он слышал голос Питера; слова отдавались эхом, как в сводах огромного безлюдного храма.

Питер, обернувшись в поисках Джо, увидел тело в снегу, и на долю секунды его охватил покой; он и сам хотел бы прилечь, положив конец борьбе и недугу. Еще минуту назад он был уверен, что должен действовать. Теперь он стоял, слушал и слышал только свое дыхание. Ему нравилось быть здесь.
И еще одна доля секунды; вот сейчас он был напуган; сердце болело как-то тускло, издалека. Но страх и боль остались ничтожны, не сильнее желания быть полезным тому, кто лежал в снегу. Он двинулся вниз по собственным следам, вдоль веревки, к месту падения Джо; вытоптав небольшую площадку, присел рядом. Джо, казалось, спал. Питер тоже почувствовал приступ сонливости и нежелание беспокоить друга. Джо лежал на животе, отвернувшись, сжимая в руке ледоруб. Глубоко в снегу, будто рухнув с большой высоты. Питер обмотал себя свободным отрезком веревки; между собой и напарником он оставил примерно двенадцать футов. Он уселся рядом с Джо; очень хотелось лечь, но вместо этого, он положил руку на плечо друга и тихонько потряс его. Джо открыл глаза. Его взгляд – далекий, пустой, но почему-то все еще настойчивый и зовущий: то ли разделить, то ли принять, то ли передать понятое.
Потом вызов во взгляде исчез, Джо встал на четвереньки и посмотрел в лицо друга. В глазах, сквозь кровавую сетку, приветствие. Он улыбнулся; его тихое, но отчетливое бормотание успокоило, но не убедило Питера: «Я уснул».
У Питера пересохло в горле; разговор не стоил усилий. Он погладил Джо по руке, поднялся и закинул рюкзак за спину, стараясь не уронить. Левой рукой ухватился за торчащий из снега ствол ледоруба; на правой руке витки веревки, натянутой между ними. Он стоял и ждал, что решит Джо, наблюдая за ним, словно с очень отдаленной обзорной площадки, например, с вершины, все еще недоступной.
Джо стоял, слегка покачиваясь; тогда Питер выдернул ледоруб и двинулся вперед, стараясь рубить шаги как можно глубже, держа веревку натянутой. И оборачивался на каждом шагу: идет ли Джо следом. Потом остановился и прислушался, и снова услышал лишь звук своего дыхания. Он сел, и медленная поступь Джо, преодолевающего последние полдюжины шагов, казалась ему поступью ползущей ледниковой эры. Им овладело приятное странное чувство собственного постоянства: он мог сидеть здесь вечно, наблюдая за наступающими ледниками. Он посмотрел вниз, затем в сторону непройденной Восточной Стены: ее красота кружила голову. Солнце, отражаясь в ее снегах, ослепляло. Ни одна живая душа еще не была здесь, никто не видел этого великолепия, но это было известно – всё это – всем им. Мир не таил секретов.
Джо приблизился, опустился на колени, потом упал, растянувшись в снегу, больше не делая никаких усилий. Питер смотрел на него, как человек, что-то разглядывающий в окно, затем, испытав приступ зависти, поднялся и направился к Джо. Он хотел перевернуть его на спину, лицом к небу, чтобы Джо мог видеть, чтобы мог дышать. Он что-то подложил ему под голову. Еще Питер подумал, что мог бы поставить палатку, разжечь горелку и приготовить чай; но, кажется, было ветрено, и интерес пропал: сама идея выполнения этой работы была неестественной, какой-то сказочной. Ему вспомнилось то уютное чувство из детства. Оно приходило, когда он слушал истории, позже читал их, позже писал другие. Теперь его словно ударили: истории были одни и те же.
Он заговорил с Джо. Не с целью его поддержать, а чтобы вернуть себе компаньона.
Джо не ответил. Он спал, и ему снилось: он снова падал, скребя снег ледорубом, как это делают новички. Словно то, что случилось, было абсолютно неважно. Он хотел позвать Питера – не на помощь, а чтобы попрощаться, - но не стал: Питер увидит, и наверняка расстроится. Времени совсем не было; хотелось смеяться над тем, как быстро неслось все вокруг: Джо был водопадом, низвергающимся в океан. Попробовал закричать, но что-то мешало. Настала тишина; вдали он увидел молнию и силуэты облаков в ее беззвучном мерцании. Он был безмерно одинок, но, услышав голос вблизи, открыл глаза и увидел Питера. Тот выглядел потрясенным, хотя для этого не было оснований. Джо невероятно устал от всех этих событий. Он нахмурился, покачал головой и снова закрыл глаза. Он был прав: он ничего не понял.
Да тут и нечего было понимать.
Питер вспомнил, как его, еще совсем маленького, родители оставили в чьем-то доме: горечь предательства и сладость перспективы. Вспомнил день в Новой Гвинее с Хилари, когда мир явился ему как абсолютное чудо. Когда понял, что нет больше места для исканий и выводов: есть только счастье бытия. Потом он подумал об отце. Потом о Мике Бёрке на его пути к вершине, - это было на другой стороне горы. Прошло семь лет. Мик здесь уже семь лет. И он недалеко.
Он ощутил свое одиночество, и всплеск отчаянья. Он хотел поговорить с Крисом и Чарли, и остальными, хотел рассказать им о Джо.
Он хотел рассказать Хилари. Ее последнее письмо о лавине в окрестностях Лейзина.
Он так и представил ее, по пояс в снегу; грохот сердца в ее груди; бурлящая кровь в ее теле; жар угасающего дня на ее лице. Образ был невыносимо прекрасен. И эта великая красота обрушилась на него ошеломляющей мощью: не Хилари он любил, а жизнь в ней. Все это не имело отношения к ней или к ним обоим, а только к самой жизни, к ее неистовству.
Питер стоял, моргая, пока видение не исчезло. Крис, вероятно, их ищет. Он не хотел, чтобы Крис узнал об этом. Ему опять стало грустно.
Нужно было что-то решить. Нужно было подумать, но почему-то он мог только представлять. И все, что он мог представить, - был человек в красном, ковыляющий вниз по хребту: он сам. Ужасно хотелось идти вниз, но еще больше – назад, в прошлое. Он подумал о первой своей экспедиции с Крисом. Он ведь не знал, чем все обернется. И Мик не знал. И Джо. Они просто заткнули уши навстречу громко дребезжащей струне. Потому что хотели этого. И Питер хотел этого даже сейчас.
Он не мог оставить Джо. Нужно было идти вниз, а вместо этого он стоял здесь, раскачиваясь как тонкое деревце на ветру. Но ветра не было. Солнце всходило. Он обязательно спустится, когда оно совсем взойдет.
Он сел рядом с Джо и задумался. Он вспомнил столько разных вещей, например, почему-то, - свой кассетник. Было холодно, но это не слишком его волновало. Вот в уход Джо стало вдруг трудно поверить. Горе нахлынуло, как страх посреди ночного кошмара, в момент, когда сон чересчур реален. Тогда он подумал, что надо бы чем-то заняться. Но никакой работы для него здесь не было. Это открытие принесло облегчение. Он так и остался сидеть, пока не понял, что все это, - и вправду, - сон. Пока страх смерти не бросился на него, как одно животное бросается на другое. Спасаясь от этого сна, он отвернулся и закрыл глаза. Ничего страшного не случилось, и он успокоился.
Было еще темно и очень холодно. Он встал, собираясь покинуть это место. Ждать утра не имело смысла. Нечего было собирать и помнить. И эта свобода его обрадовала. Он сделал несколько шагов в неведомом направлении, и веревка между ним и Джо натянулась. Питер в изумлении остановился. Потом сел и, удобно устроившись в снегу, снова попытался уснуть. Но не мог. Из-за чувства стыда перед собственным горем и всем тем, что, как он понял теперь, было тщетностью вещей и событий. Еще он думал о своих или чьих-то нерожденных детях. Представил, как они найдут его: обтянутые высохшей кожей скулы, белые волосы. Не то чтобы жуткое зрелище, но они испугались. Как он хотел бы утешить их, но дать утешение мог лишь себе самому.
Пусть будет так.
И он стал думать о том, о чем всегда думал, когда долго не мог уснуть: случайные моменты, знакомые лица…И шаги. Трудные шаги в снегу.
Теперь он пытался вспомнить все это. Особенно один день. Очень теплый день. Когда, обогнув выступ гранитной скалы и оказавшись на залитой солнцем плите, он вдохнул горячий запах гранита и словно поплыл в нем. Там еще было дерево; и веревка вокруг ствола. Радуга нейлоновых колец: желтое, зеленое, красное. От буйства цветов стало больно глазам, но не было сил отвести взгляд.