Победитель Второго этапа в номинации "ТЕКСТ".

С удовольствием представляем вам интересного, нового для нас автора:
Сергей Филенко
г. Петрозаводск

Спроси, ему нравится Север?

- Спроси, ему нравится наш Север? - интересуется Сергей, наш тундровый гид.
Утомленно перевожу вопрос. Энди вяло кивает. Хомяк офисный. Примороженный он какой-то. Оттого, видать, и влечет Север. Мы, - переводчик и его британский клиент, - пыхтим, напяливаем на себя два тяжелых вороха теплой одежды. Готовимся ехать на снегоходе через Кукисвумчорр. На базе хибинских спасателей поимеем ланч.

- Что на Севере ему по душе больше всего? - наш гид цепляет к “ямахе” крытые оленьими шкурами сани.
- Север - он север и есть, - пожимает плечами Энди. - Ландшафты? Да все они похожи на Шотландию. Погода? Напоминает климат Шотландии. Краски, цвета: совершенно Шотландские... Разве что Полярная звезда тут повыше, чем в небе Шотландии.

Отворачиваюсь. Профессиональная улыбка сменяется мучительной гримасой. Вчерашняя овердоза отзывается жуткой болью при малейшем повороте головы. Верные спутники пьющего толмача: депрессия и похмелье. И к депрессии, и к похмельной мигрени привык; привык.
Вчера у Энди была экскурсионка по Мурманску. Самый большой город за Полярным кругом и все такое. Он равнодушно похлопал глазами на немецкий станковый пулемет SCHWARZLOSE образца 1908 года, на модели атомных подводных лодок в музее Северного флота. Тусклые минералы и пыльные чучела краеведческого музея тоже его не увлекли. Ну и ехал бы в свою Шотландию. Я отвез нелюбознательного британца в гостиницу, объявил “свободное время” и одиноко напился в кабаке с северным названием. Наверно, я не умею жить, не умею пить. Но таки живу и пью... О-ох!

- Шотландия - это Запад. А здесь - Север. - Гид внимательно оглядывает нас. - Готовы? Переведи ему. Взять хотя бы время: на Севере оно быстрее пурги. Зима здесь тянется одну ночь, а лето проносится за один день. Календарь здесь нелеп. Стрелки часов бессильны нарезать из тьмы Полярной ночи даты зимних месяцев. А стылый свет полярного дня, - что это, как не усмешка Севера над мышлением людей, отделившихся от обезьян где-то там на Юге. И только весна и осень приобретают привычную Западу и Востоку размерность.

Энди на тему про время никак не реагирует.
- Зачем ты нас мучаешь, почему говоришь умное, северянин?.. Ты такой блин умный оттого, что рубль на твоем Севере такой длинный?
- Я такой умный оттого, что в Полярную ночь лучше думется, - улыбается он. - Энди посадим на снегоход сзади, а ты поедешь в санях. Окей?
Мне страшновато от ветренной враждебности и холодной необжитости гор. Я хочу домой, в Москву. Этот Север враждебен как-то избыточно: никакая человеческая крутизна и никакие технологии не помогут, если он захочет убить. Равнодушно прихлопнет холодным белым плевком лавины. Смахнет ледяным щелчком пурги. Делюсь опасениями с гидом.

- Не боись, парень, будет все “буртай” - хорошо! Смертность тут не выше, чем в твоей Москве, - он заводит “ямаху” и заканчивает, глядя в мои глаза, - один человек - одна смерть.
Мне нужен антифриз и антидепрессант. С собой имеется грузинский коньяк. Дружок подгоняет за недорого. Русь поссорилась с грузинами, марки акцизные устарели, официально не продать.
- Коньяку?
- Моя осуждает, - оживляется Серега.
- Моя тоже, - делаю большой глоток.
А Энди не пьет. Совсем.
- Он-то женат? - отхлебнув, любопытствует Сергей.
- Даже не пытался.
- Чудно: Энди не пьет, а никакой женщине не нужен... “Даже не пытался”. Не-е! Они Запад, а мы - Север.
- Север - это такое идеальное место, где человеку не стыдно умереть, - формулирую, взбодренный коньяком.
- Север добр. Его “агрессия” - ответ на несовершенное поведение человека, не больше. - фляжка пустеет. - И выжить - это найти свое место и дело в окружающем мире... Ну что, по коням?

Ледяной ветер треплет капюшон. Из-под гусеницы в лицо летят острые льдинки. Постепенно нахожу оптимальное положение - ложусь в сани на живот, ногами вперед.
Слушаю звук снега под полозьями. Вкрадчивый шелест чередуется с тихим скрипом: будто проезжаем по кучам сахарного песка. Звуки природы начинают нравиться, незаметно для себя пытаюсь их переводить.
Из пустого в порожнее я перевел целые озера глупого пустословия. Древние греки, обитатели чудного жаркого сухого климата, додумались выпаривать треп в кристаллики афоризмов. В теплую Грецию хочу! На морозе озера пустой болтовни замерзают. Тоже неплохо. Переводчику хочется побыстрей проскользнуть по гладкому льду: пожалуйста, молчите побольше, сдержанные люди Севера.

Остановка. Ветер несет плотную низовую поземку. Таксу скроет полностью, а голова сеттера, пожалуй, будет торчать. Энди оживляется: позирует, пытаясь принять бравый вид. Покоритель блин Севера. Покорно фотографирую, совершенно отморозив пальцы. Гид учит нас согревать руки и ноги правильными махами. Действительно, помогает! Неожиданно Энди ложится на спину в пургу и полностью исчезает в белой быстрой поверхности. “Наш человек!” - радуется Сергей. “Парня проперло. За этим и ехал.” - хмыкаю я.

За перевалом ветер стихает. Гид дает Энди порулить. Британец делается крут, как норвежский “тундровый полицейский” на мощном монстре-снегоходе с гусеницей “супервайдтрак”. Вначале Энди катит медленно, снегоход дергается в неумелых руках. Потом осваивается, жмет газ. Я опять укладываюсь лицом вниз и принимаюсь дремать. Тело становится невесомым. Я взлетаю и лечу, лечу, лечу!

Сани рушатся куда-то вниз и вбок, швырнув меня в холодное северное небо.

По каменистому склону справа-внизу вперемешку кувыркаются “ямаха” и человеческие тела. Успеваю вытянуть вперед руки и руками-лицом втыкаюсь в твердый фирн. Тьма...
...Во тьме что-то свистит и пузырится. Повожу прикушенным языком по исковерканному рту. Половины зубов нет, дыхание булькает сквозь сгустки. Рот теплый, живой; мне адски больно. Корчусь в животном ужасе: жить! Жить! Разлепил один глаз: вижу в упор кисть руки с жестоко сломанными ободранными пальцами. Мороз ужаса оцепеняет сознание. ЭТО МОЯ РУКА! Опять наваливается тьма...
...Холод добр - я не чувствую тела и боли тоже не чувствую. Дыхание сипит и булькает: я еще жив. Глупая жизнь кончается глупой смертью. Единственный трезвый из троих тупо кончил нас всех. Чертов Запад! Гнилой соблазн глобального потепления для нас, северян. Тают, вырождаются добро и зло: в богатство и нищету. Мучительно выговариваю: “Здесь... умереть не... не стыдно”... Рот неудержимо заполняется теплым, странно знакомым на вкус. Пытаюсь распознать этот вкус. Ускользает, ускользает...
Север навсегда закрывает мой уцелевший глаз.


Ахх! Распахиваю глаза, подскакиваю, чудом не вываливаюсь из саней. Уснул, уснул блин! Язык во сне прикусил, инструмент свой рабочий. Ха-ха! Бодро и с удовольствием потягиваюсь, улыбаюсь во весь рот. Я жив и здоров! Хорошо-то как!
Мы подкатываем к избе спасателей. Жизнелюбиво вскакиваю, не могу сдержать тихий радостный хохот.
Мужики в куртках с символикой МЧС безошибочно узнают иностранца. Спасатель с лицом Клинта Иствуда веско кивает на Энди:
- Спроси, ему нравится наш Север?
С энтузиазмом перевожу вопрос.

Заметки на стене снежной пещеры
(из дневника одинокого странника)

13 февраля 2000г. Пунктир Полярного круга ловко перемахнул через частокол Уральского хребта. Поезд стоит на тундровом полустанке совсем недолго, и когда делаю первый шаг к синим спинам гор, под звездным небом я уже совсем один. Молодая луна освещает мой путь. Серебрится лыжня: она, как первая борозда в поле.
У подножия гор встаю на ночлег. Среди моих вещей нет палатки: я умею делать пещеры. Первый домик неглубок и тесноват. Но спальник и чай согревают тело, а мерцающий огонек свечи – душу.

Цель этого одинокого solo – неторопливо поразмышлять, свой survival IQ проверить – интеллектуальный коэффициент выживания в тундре. «Выживать» – по моему разумению – это не значит выползать к жилью, выжигая в запредельном напряжении все силы и вычерпывая «волю к жизни» до последней капли. (Воображение рисует портрет героя: почерневший обмороженный нос, ввалившиеся глаза, изможденное лицо). Я слабый человек и не люблю уродовать тело. Воля, сила и выносливость разочарованно едут в резервном обозе. Ставка сделана на знания, навыки и снаряжение. Два года я читал, строил из снега свои первые пещеры, ходил в тундру с лучшими карельскими туристами, собирал необходимое. Теперь экзамен: смогу ли я встретить взгляд Севера, не опуская глаз? Смогу улыбнуться в ответ?

14 февраля 2000г. Утренние сборы – поганое время. Мерзнут руки и ноги; барахло не лезет в сани и рюкзак; пустая пещера выглядит сиротливо, как покинутый дом.
Горло вдруг сжала тоска. Трудность одиночества – в невозможности заполнить гулкую внутреннюю пустоту болтовней с приятелем, включенным телевизором, повседневной суетой.
А может, печаль эта – отсвет душ тех, кто тут жил раньше или живет сейчас? В двадцатые-пятидесятые годы тут были лагеря. Ухта, Инта, Печора, Воркута, Елецкий… Треть населения Коми в 1938 году были заключенные. Здесь даже сидел Менахем Бегин – будущий премьер-министр Израиля и лауреат Нобелевской премии мира.

Лагпункт Елецкий давно стал рабочим поселком. Но пожимает плечами тамошний житель: «Я на горы эти ё…е десять лет любуюсь», – и темнеет в глазах хмельное клеймо тоскливого озлобленного рабства…
Вспомнилось прочитанное когда-то:
– О чем ты думаешь?
– Я не думаю, я грущу.
– У тебя что-то случилось?
– Нет. Просто я русский человек.
Сегодня День святого Валентина…

15 февраля 2000г. Ночь оставила тончайший слой разнообразнейших снежинок! Начинается кроткий, солнечный день.
Этот последний год ХХ века поразительно малоснежный. Весь день то недоуменно петляю среди камней, а то и шагаю по травке. Сани оставляют на острых гранях валунов синие пластмассовые стружки. Лыжи торчат в небо по бокам рюкзака. Потрясенно нашел три промерзшие сыроежки – не за грибами же я сюда ехал в феврале!
Приготовил ужин, мурлыча рок-песни пэтэушной юности. Странно, ведь в агонии умирала Империя, рушились идеалы, жрать нечего было, распадался привычный мир – а вспоминается со светлой ностальгией. Все тогда было впереди у меня; все – неиспытанное – радовало и мнилось осуществимым. Мог – все!

17 февраля 2000г. «Я знаю, где сердце у оленя; знаю, где оно у реки; но кто скажет мне, где оно у тундры?» – вспоминаю слова саамов, сидя в сугробе самого восточного закоулка Европы.

18 февраля 2000г. Выкопал превосходные хоромы в мягком надуве с видом на каньон. По дну ущелья тянется цепочка песцовых следов. Снега тут столько, что можно закопать трехэтажный дом. Вот он где, снежный запас гор! Поужинал на террасе, под звездным небом.

19 февраля 2000г. Ночью снились красивые цветные сны. Там, смелый и сильный, вёл я мудрые беседы с отважными и могучими героями. А утром не наступил рассвет…
Вход занесло снегом. Где-то на поверхности лыжи брякают креплениями. Пурга. Выпил чаю, беззаботно болтая ногами для тепла. Пожалуй, откопаться? Ныряю в снежный пух входа…

Ветер с силой всадил глубоко в глотку горсть снега. На вдохе!!! Выпрямляюсь в полный рост: ослепленный, задохнувшийся – и валюсь набок. Шестипудовое тело сбито оплеухой пурги. A я ведь толком и не знаю, как увеличиваются такие сугробы в подобную кутерьму. В сомнении заползаю домой.
Проклятье! Пока работал снаружи, в пещеру проник страх. Он ослепил жестким ударом. Мысли с визгом мечутся в ужасе по черепной коробке: «Заметет!.. Задохнусь!.. Замерзну!.. А-а-а-а!» Какая тут на хрен «победа разума над сарсапариллой» – сердце колотится в горле.

Чтобы успокоиться, сварил крепкий кофе и нажарил оладий.
И к вечеру я знаю, как растет мой надув – такой мягкий и глубокий. Крытый коридор из снежных блоков превратил пещеру в неприступный замок. My cave is my castle. Трусоватый из меня эрл.

20 февраля 2000г. За вчерашний страх неловко. Не буду о нем никому говорить. Было совсем не опасно. Я подготовился к экспедиции хорошо. Человек умней пурги. Страх – он как дъявол. «Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно». Нужно мыслить: в этом сила моего рода, рода Homo…
Усталость, холод, одиночество – лишь моя плата за познание себя и мира. Каждый (часто неосознанно?) получает в итоге то, чего ему подлинно, по-настоящему сильно хочется.

Северное сияние, след росомахи; искристый свод пещеры, глоток горячего хорошего кофе – этот мир не многие видели так. Тундра внимательно смотрит в мои зрачки, как товарищ… Как любимая…

Прошлой зимой идти сюда одному было рано. Ветер пах бы риском, опасностью. Каждый день – на пределе возможностей. (Мог бы вернуться героем! Или не вернуться – героем). Два года назад такая прогулка стала бы самоубийством. А сегодня мне… уютно.

21 января 2000г. В верховьях Хоруты безнадежно уперся в камни. От ветра и мороза лица валунов красные. Сегодня под –20 и ветерок. Ботинки не оставляют следов на плотном снегу. Достаю ледоруб и, как кариес, упорно вершу дырочку в эмали сугроба. Как называется этот снег? В ненецком языке около сорока названий для разного снега и льда. Вряд ли я, невежда, различу нара, марико, сырад или ябтий. И спросить не у кого: ненцы откочевали за Урал.

Темно. Устал и проголодался. Длинных кирпичей на свод из этого чертового льда во тьме не напилил: на стропила из лыж, палок и сучьев лиственницы навалил, как придется, черепицу из снежных осколков, присыпал крошкой. Промахав пять часов ледорубом, осознал, ЧТО совершил в Арктике Руал Амундсен со своей экспедицией. Вшестером эти герои расчистили полосу для гидросамолета: 500 метров за двадцать четыре дня. «Позже они с трудом могли объяснить, как со столь скромным набором инструментов (топор, две лопаты, три ножа и штык) им удалось переместить десятки, если не сотни, тонн льда и снега. И при ежедневном рационе пищи не более 250 граммов». Но почему взяли так мало инструмента? Ведь летели на полюс…

23 февраля 2000г. Солнце. Ветер и мороз. Тундра. В кабине самосвала тепло и сосульки на лице и капюшоне тают. Скорость машины слишком велика для моего сознания: мысли все еще небыстро идут на лыжах, а протертые сани эмоций волочатся сзади.
Говорят, Антуан де Сент-Экзюпери похвастался перед кочевниками сахеля, что путь, который их караваны идут две недели, его самолет пролетит за пару часов.

«А что ты будешь делать с оставшимся временем?» – спросили туареги изумленно.
Вот и все. В поселке вывалил мусор, отправил телеграмму, сходил в баню.
Путешествие закончилось. Я еще приду на Север много раз. А сейчас – домой. Крепко обниму любимую женщину – похудевший, нос отполирован ветром. С бесконечным вдохом к нам в дом войдет счастье.

Иначе какой все это имело бы смысл?

Ностальгия.

В детстве чувство Родины предметное и простое. Точечка на огромном пространстве бескрайней кумачовой страны. По серым сопкам рассыпаны домики северного городка. Летний ветерок с Залива тянет смесью рыбы, соляры, да гниющих водорослей.
Зимним утром из трещины в печке сочится дымок: первое ведерко каменного угля загружено, и скоро мама придет меня будить; по колючему ветру полярной ночи потащит в детский садик «Чиполлино». А вечером, вечером мама прочитает русскую сказку; и я все-все увижу на белом боку печки, как на экране городского кинотеатра «Россия»...

Я остро чувствую: мне повезло родиться. Я живу в самое лучше время в самой счастливой стране. Остальной мир – сказочная даль, таинственный шепот из раковины витой.
Позже, школьника в синей несносимой форме, гордость переполнила: наш Союз – самый большой, самый добрый, самый сильный! Шестая часть суши, во как!
С щедрыми нивами. В пене сирени. Тут родятся счастливыми...

Когда ты стала распадаться в моем сознании, страна моя? Маскировочной сетью над нами кумачовое реет тряпье. Служил уже срочную... Ха! Я ж два положенных года отслужил Союзу: прозревал, охреневал и украдкой почитывал книжки. Не могу не читать, знаете. Как тот “мокрец” братьев Стругацких. Эту непохожесть свою чуть не с младенчества уловил. Да и все вокруг видели инакость, кроме разве полных слепцов. Всегда он был, этот зазор, трещинка между мной и моим народом. Ради книжек бегал в самоволки. По раскаленной степи брел в библиотеку ближайшего городка, непривычный к жуткому летнему пеклу. Я был первым и единственным советским солдатом, ставшим читателем той библиотеки.

Как мучительна и странна и бескрайня моя страна. Сон мне был, много раз снился он в армии. Безнадежно куда-то на Север бежит народ. Доносится близкая стрельба. Испуганные люди, жалкий скарб, плачь, мат, рев детей. Жутчайшие слухи. В толпе мелькают редкие солдатики с тонкими шеями. Один за другим они отстают. Теперь моя очередь, и вот я один; с пулеметом. Спокойствие в душе: атаку отобью; а повезет, то и все три. Отбиваю две, потом кончаются патроны. Свинцовая пуля не лепит в лоб алую точку, и напоследок я счастливо улыбаюсь чужим лицам на фоне голубого неба: совесть моя чиста. Разжимаю кулак с гранатой...
Нутром я, видать, ловил тогда предельное напряжение центробежных сил: Союз рухнул через год.

Холодная моя родина, ты в зоне вечной мерзлоты на две добрые трети. Осьмушка родной окоченевшей земли, сопоставимая с целым материком. Где-то рядом с рекой Вилюй ты промерзла аж на полтора километра – мировой рекорд «вечной мерзлоты». Мучительный развал Империи продолжается во мне, внутри; так антарктический ледяной щит плодит айсберги. Я постоянно налетаю на этот лед, весь корпус в шрамах. Мне страшно, что от страны останется остывший кровавый кусок, мерзлотный реликт у кромки Ледовитого океана. И мне страшно, что нынешняя оттепель закончится, и вернется Империя...

Что я понимал тогда? Что понял позже, когда уехал? Мне страшно и стыдно за Россию. Обнищавший народ оставлен на произвол судьбы, выживает по разрозненным хуторам городков и деревень, общее имя которым – «Мухосранск». Где-то в Москве гниет голова рыбы, правительство родины моей. Вековой лед словно свободу страны сковал. «Нация пребывает в смертной тоске», – торопливо кричит из телевизора профессор, отчего не появляется в «ящике» больше. Плакал в церкви юродивый, что не стало России...

***

Нежданно, вдруг, я лечу в Россию, на Байкал! Переводчиком и помощником лимнологу доктору Кеннигу. Сердце мое радостно молотит. Байкал! С детства я привык видеть планету из Северо-Западного угла России. Если оттуда вести палец все на Восток и на Восток, за Уралом начинается неоглядная Сибирь. В полумифической Эвенкии, в крае Туруханском – полумифический же географический центр России. А немного дальше и южнее – Байкал! Славное море. Дедушка. Китайцы в своих древних хрониках именовали его «Тенгис», а бурят-монголы назвали «Байгаал-далай» – большой водоем. Пятая часть всей жидкой пресной воды планеты! В этом озере – на целый континент пресной влаги!

Долго летим в Иркутск... В Лимнологическом институте Эд братается с коллегами... В перегруженном корейском автобусе б/у катим в поселок Листвянку... И я впервые вижу самое-самое озеро самой-самой страны.
Научный корабль «Академик Коптюг» перекроен из речного буксира. Он отходит от пирса, чтобы пройти все озеро с юга на север и обратно ни юг. Восторг мой требует выхода. Подкатываю к симпатичной аспирантке:
– А какая у Байкала длина?
– Сопоставима с шириной страны Гондурас.
А не просты сибирячки! Добиваюсь точности, и получаю точность:
– Длина этой огромной каменной чаши в центре Азии 636 км, высота над уровнем моря 456 м, глубина до 1637 м. Здесь сосредоточено двадцать два процента мировых запасов чистой, прозрачной, маломинерализованной, щедро обогащенной кислородом, неповторимой по качеству пресной воды. Рек, речушек и ручьев впадает до полусотни, вытекает Ангара. Нагромоздить через нее плотину повыше, чем есть, так реки за год поднимут уровень Байкала на два метра. Две трети обитающих в озере видов растений и животных – эндемики.

Она пристально глядит на меня, и на всякий случай объясняет: живут только здесь.
– На Земле только шесть озер глубже 500 м, вворачивает проходящий мимо восторженный Эд.
Совместно выстраиваем короткий рейтинг озер: первое по глубине Байкал, первое по объему Каспий, самое длинное из пресноводных Танганьика, потому что Каспий таки соленое море.
Долго смотрю на стекловидные волны: только так и должен выглядеть Солярис.

За ужином сходимся в кают-кампании: шестнадцать экспедиционеров и немного отдельный я. И тут, в пяти часовых поясах от Москвы на Восток, вдруг обмираю: страна едина! Это чувство чисто и остро. Мелочи оттеняют системные закономерности: всеобщий бардак и срач, плохие дороги, иномарки б/у из ближайшей заграницы. Непременно местный малый народ с самобытной культурой: тут – это буряты, как саамы на Кольском или карелы в Карелии. Не держит своих функций государственная власть. Люди стоят внутренней силой и взаимопомощью сами. Россия, родная Россия. Здесь, на Байкале, я чувствую себя дома. Родина – это там, где говорят по-русски.

Раньше, бывало, формулы «у вас за Уралом» и «у нас за Уралом» порхали в беседах. Зауралье виделось меньшим, чем на самом деле. Теперь у меня привилегия вижу страну извне. Запад есть Запад, Восток есть Восток... Они таки сошлись, два Евразийских ломтя: пешими и речными дорогами бородатые предки накрепко сшили огромный материк; и оставили потомкам.

Мы вдвоем на палубе, болтаем по-русски. Ее имя – Надежда. Я жутко мерзну на ветру. Подумать только! мерзну. Пересказываю ей восторги доктора Кеннига, узнавшего значения русских имен:
– Вера, Надежда, Любовь... Какие красивые у русских имена. А есть имя «Счастье»?
– Нет, говорю ему, Эд, нет. В России счастья нет... Но. Но есть покой и воля...

Я заглядываю в Надины зрачки. У нее удивительно ясные искристые глаза. В них... в них есть счастье. И тонкая русская красота, и ум. В ее глазах искорками пляшет чистая красивая душа, какая бывает у принцесс. Способная расколдовать обратно в принца. Я ловлю эти искры; я понимаю их; запоминаю. Потом, один на палубе, долго и жадно смотрю на звезды Северного полушария. Искорки в девичьих глазах неуловимо связаны с искрами в ночном небе. Я закрываю глаза, замираю, сливаюсь с тьмой. Ностальгия рвет мое сердце.

Новый день, и судно плавно покачивается в дрейфе: лебедка небыстро отматывает в бездну «розетту», – кассету на две дюжины батометров. Батометры сработают на заданной глубине и захлопнут образцы воды с разных глубин. Я ошиваюсь с пустой пластиковой бутылкой в ожидании подъема: мне обещаны излишки воды с глубины в полтора километра! Мало кто пил Байкальскую воду с такой глубины. Забредаю в лабораторию. Сейчас нет ходовой вибрации и Марина, спец по местным инфузориям, рассматривает улов. Инфузория Vorticella в микроскоп-бинокуляр похожа на рюмку в длинной редкой щетине, выросшую из зеленой колбаски водоросли. Эта рюмка эластично сокращается. Представляю, что так ведет себя обычная хрустальная рюмка – по медузьи конвульсивно дергается, выплескивает водку на скатерть. А сама – в черных черточках прущей во все стороны щетины...

Над чашками Петри колдует микробиолог Ольга. «Эту можешь открыть: безопасно», – улыбается она мне.
– Сколько красоты мы не видим! Оттого хуже понимаем и ценим доступное... Фотографии в электронный трансмиссионный микроскоп фантастически интересны. Микромир делает нас похожими на детей, возвращая новизну детского восприятия.
Ольга бесконечно смотрит в мои глаза, будто изучает душу в электронный трансмиссионный микроскоп. А вообще так смотрят только дети. И влюбленные. Не выдерживаю, опускаю ресницы: как реликтовый рачок Эпишура, ухожу из поля зрения бинокуляра.

Боязливо рассматриваю круглые красные колонии с металлическим блеском. «Шерихия коли», – поясняет Ольга. С тех пор, как оставил стерильный белый Север, я откровенно побаиваюсь всякой заразы... Одного «Делагила» сколько уже сожрал.

Дизеля оживают и «Академик» идет к очередной точке отбора проб. С него снимала фильм «про команду Кусто» сама команда Кусто, было дело. Нобелевские лауреаты тут бывали. Теперь этот переделанный речной буксир дарит крошечный уют каюты мне. Путешествие... – оно может стать просвещенным отбором проб с лабораторным прилежанием. В разных точках необъятной планеты Земля. Хм. Еще одно из бесконечных обоснований «зачем путешествовать». Я доволен этим прозрением: следующее путешествие не будет таким праздным, как это!

Повелитель хемилюминесцентных анализаторов и озонометра Владимир объясняет доходчиво. Я все равно слишком туп.
– Замечательный тибетский йог поздней буддийской школы говорил: в монастырском университете за усложнение били линейкой по лбу, а за упрощение стегали нагайкой по спине. Вы понимаете, чем вредно упрощение? Оно привлекает!
Мы выходим на верхнюю палубу и принимаемся за местное «братское» пиво под вяленого омуля. Потом пьем разведенный спирт под сугудай. Разговор становится философским и требует перехода на «ты». Мы много о чем говорим, и в далеком монастырском университете нас нещадно излупили бы за это и линейкой, и нагайкой. Наутро помню единственную формулу:
– Настоящий исследователь – он как бульдог, который схватил кость и пока не разгрызет ее, не сможет отпустить. Даже если сам того захочет.

Назавтра швартуемся у пирса поселка Хужир. Надо сгонять за продуктами. Остров Ольхон – самый большой и знаменитый из 22 байкальских островов. Мчусь осмотреть мыс Бурхан. Вижу в скале сквозную пещеру, пролезаю насквозь. Мне объясняют, что когда-то в пещере проходили шаманские обряды, а позже находился «Алтарь Будды», и тут проводили службы ламы всех 34 дацанов Забайкалья. А еще раньше Бурхан называли «Камень-храм», и был он одной из девяти Азиатских святынь. Люди верили, что тут пребывал Хан Хутэ-Баабай, один из тринадцати Небожителей, сошедший на землю вершить судьбы людей. Становится немного стыдно за свое мальчишество и невежество. Спускаюсь к озеру и опускаю в прозрачную воду шиллинг.

А над близким поселком Хужир летит вольготная песня «владимирский централ». Вот она, слава всенародная. Да и всякий понимает: а не надо зарекаться, ох, от сумы да от тюрьмы. Особенно тут, в Сибири.
Заглядываю в магазин для туристов, покупаю книгу про Байкал. О песне «Славное море – священный Байкал» пишут так: «раздольная, как и само озеро, широкая и величественная, как Сибирь, песнь о Байкале».

Раздольная? Величественная?
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.

Отвык я что-то на чужбине от такого величия.

Уже в самолете понимаю: мир, в котором живу, в очередной раз получил новый смысл, направление изменил. Это путешествие чуть сдвинуло мой прежний мир, отчего тот стремительно преобразовался и стал другим, новым. Россия не рассыпается больше в моей голове. Образ ее перестал крошиться, айсберги не крушат мое сердце. Что ждет ее? Безмолвно щурит свой гобийский глаз Монголия. Тоже была могущественная Империя: монгольская династия правит Поднебесной на Востоке, железная рука ига гнет русские княжества на Западе. А теперь всего монгольского населения – на два с небольшим миллиона человек...

***

Теперь я живу совсем в другой стране. Здесь я печалюсь о России одиноко и безмолвно. Гвоздем в памяти – строка Александра Сергеевича из письма Вяземскому: «Мне, конечно, ненавистно отечество мое сверху донизу, но досадно, когда иностранец разделяет со мной это чувство». На работе обязательно рассказываю о России, о Севере. Улучаю для этого особенно душевный вечерок, когда раскаленный шар солнца валится за горы Заира, уступая место вечерней прохладе, а души туристов от этой красоты ненадолго теряют свои толстые корки... Мои рассказы подобны розам с шипами на стебле. Шипы эдакого глубокого-глубокого русского философского подтекста покалывают... Иноземцы из богатых стран сидят вокруг костерка, чувствуют уколы, кивают уважительно: о, Россия! Балет, Достоевский, Гагарин. Русская природа и русская душа. Некоторые видели Москву или Петербург. Сквозь мою русскую душу здесь, на другом континенте, они видят добрую печальную улыбку тихой России так, как без меня не увидели и не узнали бы никогда даже там. Чувство реальности растворяется в багровом закате. Мы сидим на берегу Танганьика, длиннейшего в мире, прекрасного озера. Мы одинаково думаем каждый о своем.

Видимо в любом уголке Планеты гид-проводник – профессия патриотов.

Пусть белый прилепится к белому, а черный к черному. Сказал Киплинг. И он понимал. В России люди вокруг мало чувствовали меня русским. Тут, в Африке, внешне я обычный чернокожий африканец. Свободно говорю по-английски и уже сносно выучил суахили. Танзания – мой новый дом.

Каждый апрель на южные луга Серенгети я вожу туристов. Фантастическая миграция миллионов животных всегда потрясает! Никак не могу привыкнуть. Еще таскаю группы на Килиманджаро. Странное чувство, когда выхожу на снег...
Судьба закинула меня прямиком в знаменитую колыбель человечества, в эту удивительную страну великих разломов, где в Олдувайском ущелье доктор Лики нашел нашего далекого предка Homo Habilis. Здесь миллионы лет назад одни начинали превращаться в обезьян, а другие мучительно становились людьми. Тут под вечными звездами я грезил о прошлом и будущем человечества. И в миг озарения я не перестал быть русским. Я увидел начало льняной нити своего народа.

***

Теперь я знаю, что вернусь. Я обязательно вернусь домой. Я вернусь домой в Россию.
Иначе, черт возьми, что мне делать с собой!?! Мои глаза жадно глядят на Север. Там за Бурунди, Руандой, Суданом, Египтом и Турцией они ищут точечку на огромном пространстве бескрайней страны...
Мои глаза глядят на Север с ледяной тоской...

=================================================================