Три недели реюньонинга (начало)

Все фотографии – плод коллективного творчества участников.

Скучает курица в бульоне,
Застыла ложка на весу,
Собака воет на балконе,
Терзает кошка колбасу…
А я лелею и пасу
Мечту шальную о КАНЬОНЕ,
Каньоне на Реюнионе -
В глухом тропическом лесу.
Быть может, ересь я несу,
Но мы там будем, друг мой Лёня,
В шезлонгах лёгких, дня на склоне
Коктейли дуть и зреть красу
Природы-матери на лоне,
А тут я кисну на балконе
Да пиво тёплое сосу…
А там утрами на мысу
Креолки – ласковые пони,
Роняя сонную росу
Порхают стайкой меж бегоний,
За смуглое плечо косу…
Э-э… что там было о каньоне?..

Ну что ж, каньоны были: трудные и попроще, неописуемо прекрасные и попроще – все без исключения в «глухом тропическом лесу». «Коктейли», говоря условно, тоже были – регулярно, но без вредящих спортивному режиму злоупотреблений. «Лоно природы» с его упоительными красотами окружало нас постоянно, мы из него практически не вылезали. Креолки были - порхали и «на мысу» и, вообще, повсюду, кроме каньонов, – смуглые, притягательные, как всё иноземное. Ласковые ли – не знаем, не пробовали, поскольку сами порхали всё больше по каньонам, после которых сил оставалось лишь на бескорыстное сочувственное созерцание городских красот.
Лёня поехать не смог, но компания всё равно сложилась такая душевная, что жаль вдвойне, что Лёня не поехал…

Стишок сочинился шесть лет назад, но воплотился только сейчас – этой осенью. Было бы эффектно сказать, что я мечтал об этом острове с детства, но что делать, если это совсем не так – я никогда раньше о нём не слышал, поскольку специально каньонингом не интересовался. В те далёкие времена, в прошлой моей жизни, я захаживал по случаю в израильские каньоны, даже не зная, что у этого занятия есть международный статус и признанное название. Тогда-то я познакомился с Лёшей Чинковым, который в один год пересадил меня с лёгкого покуривания местных каньонов на тяжелую иорданскую иглу. Лёша был глубоко в теме каньонинга - он-то и открыл мне глаза на существование некой каньонинговой Мекки посреди Индийского Океана и предложил совершить в неё паломничество. «Мекка» называлась Реюньон. Тогда, шесть лет назад, у меня не сложилось, не сложилось и у Лёши, но заноза, как это бывает, осталась – я думал об этом острове все эти годы и лишь искал подходящего момента.

Совсем чуть-чуть о географии.

Маленький гористый остров, покрытый тропическими лесами, идеально подходящий для голливудских постановок. Диаметр острова – около 65 километров, а высота высшей точки, потухшего вулкана Питон де Неж (Piton des Neiges) – 3070м. Вполне альпийский перепад высот на столь крохотном острове подразумевает наличие сумасшедшего рельефа, а сумасшедший рельеф в сочетании с бурным сезоном дождей тропических широт рождает множество крутых и полноводных каньонов. Поскольку остров вулканический, то самая распространённая порода на нём базальт. Базальт подвержен разрушению, и в каньонах практически всегда присутствует опасность камнепадов, что стоит иметь в виду, туда отправляясь.
Сухой сезон, наилучший для каньонинга, наступает по окончании южной зимы – то есть, в начале сентября, и продолжается по ноябрь. Погода в этот период солнечная и на уровне моря умеренно тёплая: днём 23-25 градусов, ночью 18-19. Верховья большинства каньонов находятся на высотах между 1000 и 2000 метров, и там температура утром может быть порядка 4-10 градусов. На вершине Питон де Неж пасмурным днём она может падать и до нуля.
В центральной части острова расположены три большие котловины вулканического происхождения: Цирк Мафат (Cirque de Mafate), Цирк Салази (Cirque de Salazie) и Цирк Силао (Cirque de Cilaos). Большинство маршрутов каньонинга находится в двух последних. Самая популярная тропа подъёма на вершину Питон де Неж начинается из котловины Силао. В юго-восточной части острова расположен действующий вулкан Питон де ла Фурнез (Piton de la Fournaise), который показывает островитянам кузькину мать примерно каждые 3-4 года. В период рецессии вполне доступен и даже является главной туристической аттракцией острова.
Ну вот, в общих чертах театр боевых действий обрисован, подробности – по ходу действий.

История естественная.

С точки зрения естественноисторической, всё началось пять миллионов лет назад, когда пузырь магмы прорвался к поверхности океана в семистах километрах к востоку от Мадагаскара. Рождение нового острова сопровождалось праздничным фейерверком подобающего событию масштаба: шандарахнуло так, что на соседнем Мадагаскаре лемуры вытаращили от удивления глаза, остановились в своём интеллектуальном развитии и так и остались на всю жизнь полуобезьянами. На другом соседнем острове, Маврикии, у эндемической птицы дронт с перепугу отнялись крылья, и она разучилась летать, что имело для неё далеко идущие последствия: малоподвижный образ жизни, ожирение, одышка при попытках убежать от прибывших на остров двуногих хищников. За прибытием двуногих последовало скоропостижное вымирание.


Если бы Реюньон вынырнул из глубин океана где-нибудь в Полинезии, его непременно заселили бы местные аборигены – прекрасные мореплаватели, добравшиеся до самых уединенных атоллов Тихого Океана, но африканским племенам неведом зуд первооткрывательства, их никогда не манили морские дали. Даже на соседний Мадагаскар первыми высадились не африканцы, а древние мореходы из Юго-Восточной Азии, что уж говорить о Реюньоне. В эпоху Великих Географических Открытий, когда остров был обнаружен европейцами, они застали его необитаемым, и в 1642 году он был присоединён к Франции, получив название остров Бурбон. До конца 17-го века французы завозили на него чернокожих рабов из Африки для работы на кофейных и тростниковых плантациях, но впоследствии устыдились, даровали рабам свободу и французское гражданство. По свержении монархии в метрополии, остров был переименован из Бурбона в Реюньон, но местное пиво, что характерно, называется именно «Бурбон», поскольку монархия, в отличие от демократии, имеет узнаваемые лицо и характер, и что это за пиво такое было бы: «Реюньон»… «Пролетарии всех стран объединяйтесь…». Вообще-то, я сам – убеждённый сторонник демократии, но бессилен отрицать тот факт, что корона на пивной этикетке выглядит куда привлекательней, чем, скажем, изображение урны для бюллетеней… Впрочем, сама фирма «Бурбон» в качестве эмблемы присвоила себе птицу дронт, хотя этот харизматический голубь-переросток водился исключительно на соседнем Маврикии, а на Реюньоне он никогда не появлялся, поскольку летать не умел (за что и был, в итоге, наказан эволюцией, как я уже упоминал…). Я уклонился от темы, - вернёмся к демографии.
Освобождённые бывшие рабы, натурально, вкалывать на плантациях больше не хотели, да и изначально, в силу африканского происхождения, не имели склонности к трудолюбию и накопительству, а потому на остров стали ввозить индусов, имевших – кто бы мог подумать, побывав сегодня в Индии… - такую склонность. В итоге, на сегодняшнем Реюньоне демографический пирог выглядит следующим образом: четверть населения – белые французы, четверть – чернокожие «афрофранцузы», далёкие потомки тех самых рабов, четверть – индусы и ещё четверть – креолы: смуглый плод смешения европейских и африканских кровей.

На острове отстроена прекрасная европейского уровня инфраструктура: автотрассы и мосты, торговые и спортивные центры, бесплатная (экстрималам на заметку!..) спасательная служба и прочие замечательные дары цивилизации. В ходу французский язык и монета евро. Я бы сказал, что Реюньон является заповедником французского языка даже в сравнении с материковой Францией, которая славится своими гонениями на все прочие языки, кроме родного. За три недели, проведенные на острове, мы встретили всего две пары туристов не французов. Рекомендация последователям: тренируйте мимику, осваивайте язык тела и жестов, играйте перед сном в некогда популярную в среде горных туристов игру-пантомиму под названием «Крокодил».

Немного о каньонах.

Гайдбук на тему реюньонских каньонов существует только во франкоязычном варианте: «73 canyons à la Réunion et Madagascar» Ric a Ric (2009)
В нём описано 66 маршрутов на Реюнионе и 7 на Мадагаскаре. К достоинствам гайда относится наличие точных профилей, описывающих каньоны во всех деталях, к недостаткам: отсутствие топо подходов и отходов, вместо которых присутствуют многословные описания на французском, разумеется, языке. Текст в гайдбуке нанесен поверх красочных, большей частью абстрактных рисунков, о которые ломает зубы программа ОCR, а сами описания сдобрены тонким французским юмором, что делает перевод с помощью «Google Translate» абсолютно невозможным… Учите французский! :-)

Французская система оценки сложности каньона базируется на трёх параметрах:
1. Техническая сложность: обозначается буквой V с последующей цифрой от 1 до 7. Оценивает общую техническую сложность прохождения каньона. Принимает во внимание: необходимость спусков дюльфером и их длину, качество станций и сложность подхода к ним, наличие перестёжек на висячих станциях, наличие и трудность спуска в струе воды, приводнение по окончании спуска, необходимость лазания на определённых участках и его уровень.
Для примера, две крайние категории:
v1 – для прохождения каньона, обычно, не требуется верёвка, а также специальные навыки лазания
v7 – очень сильный или экстремально сильный вертикальный поток; пересечение потока крайне затруднено и требует внимания и специальных навыков маневрирования при спуске по верёвке; элементы лазания (> фр. 6a или А2); частые препятствия; преодоление сильных течений, а также окончание спуска в бассейнах с мощной турбулентностью и водоворотами; необходимость контролировать дыхание: участки спуска, требующие задержки дыхания.
2. Водная сложность: обозначается буквой А с последующей цифрой от 1 до 7. Оценивает «среднестатистическую» полноводность каньона в тот сезон, который считается принятым для его прохождения и трудность самого прохождения, связанную непосредственно с полноводностью.
Для примера, две крайние категории:
a1 – воды нет, либо присутствуют изолированные озёра; плавание необязательно
a7 – сильное течение, затрудняющее плавание и достижение необходимой точки выхода из воды; гидравлические эффекты, такие как встречные течения, воронки и водовороты, могут удерживать каньонира в течение длительного времени; простые прыжки в воду высотой более 14м или прыжки по сложной траектории высотой более 10м; сифоны более 3м длиной и (или) глубиной; технически сложные сифоны, глубиной более 1м, со значительным течением или с ограниченной видимостью.
3. «Комитмент»: обозначается римской цифрой от I до VI. Оценивает возможность «сбежать» из каньона в случае необходимости, - время и усилия, которые для этого потребуется.
Для примера, две крайние категории:
I – можно быстро уйти от надвигающегося наводнения; лёгкий выход из каньона возможен на любом его участке; общее время, требуемое для прохождения каньона (включая подход и отход), - меньше двух часов.
VI – чтобы уйти от надвигающегося наводнения, потребуется не менее двух часов; выход из каньона, в случае необходимости, занимает не менее 4х часов; общее время прохождения – больше двух дней.

Эта оценочная система базируется на следующих положениях:
- поток воды соответствует обычному потоку в тот сезон, в который данный конкретный каньон принято ходить;
- группа состоит из 5 человек, которые не были прежде в данном каньоне, но которые имеют все необходимые для его прохождения навыки и умения;
- уровень сложности устанавливается, как минимум, одной из ситуаций, перечисленных в таблице сложности и присутствующей в каньоне;
- прыжки в воду являются опцией (не необходимы)

Самый сложный каньон Реюньона расположен в массиве Питон де ла Фурнез на юге острова, называется он «Cap Blanc», и его сложность: v7 a7 V. Нам важно было узнать о нём как можно больше, чтобы даже случайно в него не попасть…

Попытка найти французские оценки сложности для пройденных мною критских каньонов решительно провалилась, никто из моих знакомых на Реюньоне не бывал, а потому я понятия не имел, с чем едят все эти категории. Мы решили действовать осмотрительно: начать со средних категорий и продвигаться от простого к сложному. К тому же, мы начинали нашу эпопею втроём: Костя, Миша и ваш непокорный слуга, а это слишком маленькая группа для сложных каньонов. Самые трудные каньоны нам хотелось проходить в усиленном состав, а наш германский друг, Саша Горбач, герр Горбах…, должен был присоединиться к нам лишь через четыре дня. Воды мы опасались больше, чем «технических трудностей». По всем этим причинам для первой вылазки я отобрал каньон вполне умеренных категорий: v4 a3. На «комитмент» я не смотрел, комитмент пугал меня даже меньше, чем технические трудности. Вместо того чтобы шарахаться от «комитментов», мы предпочитали просто внимательно следить за прогнозом погоды.

***

Реюньон встретил нас ласковым солнцем и безупречной синевой. Бодрящий бриз поднимал ленивые бутылочного цвета валы, гнал их в хвост и гриву, сбивая набекрень белые чубы, и, в итоге, лихо разбивал об узкий волнорез из вулканических глыб, отделявший посадочную полосу от океана. Было солнечно, прохладно, и каждый предмет, вплоть до самых дальних, радовал сочным цветом и чётким контуром. Воодушевляющая погода для человека, вырвавшегося из августовского ада страны обетованной.
В аэропорту нас не встречают официальные лица, не ставят традиционных штампиков в паспорта. Внутренний, всё-таки, рейс, решаем мы, слегка, всё-таки, удивившись. На обратном пути, когда пресыщенные, покидали мы чудесный остров, с нас эти штампики потребовали: эффектная креолка, зачем-то протирающая казённые штаны в унылой кабинке паспортного контроля, вместо того чтобы, роняя утренние росы, порхать меж бегоний, сделала строгое лицо, выслушивая наши объяснения: «В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ будьте внимательнее!» В следующий раз… Отпускает с миром, вероятно зная за своей службой указанный нами грешок. Да и рейс, опять же, внутренний.

Парк Юрского Периода. Чудовищный…

Наш первый маршрут назывался «Парк Юрского Периода».
Я выбрал его по трём причинам:
1. умеренная категория сложности v4 a3 V, вполне подходящая для первого знакомства с каньонами острова.
2. географическое положение. В кратере Мафат есть только два каньонинговых маршрута, оба с длинными пешими маршами на входе и выходе, но лишь один из них, «Парк Юрского Периода», пересекает центральную часть кратера и на выходе следует прекрасной обзорной тропе, с которой открываются виды на самую эффектную часть котловины.
3. название. Само словосочетание «Парк Юрского Периода» обладает для меня непреодолимой притягательной силой. Не подумайте плохого: я не ожидал встретить там динозавров, но я просто ничего не могу с собой поделать: подобное название гипнотизирует меня, я не в состоянии обойти стороной место, в названии которого присутствуют палеонтологические коннотации.
Возможно, мне следовало бы обсудить эту свою особенность с толковым психоаналитиком, но проблема в том, что у меня нет денег на психоаналитика. То есть, вообще-то, деньги у меня есть, но не на психоаналитика…


На “Google Earth” это выглядело грандиозной эпической линией: мы начинали с перевала между двумя цирками, Салази и Мафат, следовали поросшему джунглями гребню, спускались в долину реки Bras d’Oussy, пересекали большую часть котловины Мафат по каньону с семнадцатью водопадами и, затем, по сети цивилизованных уже троп замыкали круг и возвращались в исходную точку.На подход нам давалось гайдбуком три часа, на прохождение каньона с водопадами – шесть. Ещё три часа я отвёл на возвращение к машине. Итого получилось 12 часов, как минимум, и я согласился с рекомендацией гайдбука закладываться на два дня. На ночевку предполагалось стать в том месте, где заканчивается техническая часть маршрута и начинается цивилизованная тропа. При таком раскладе, на второй день нам оставался только победный трёхчасовый марш в окружении умопомрачительных пейзажей первобытного кратера: каких-то 15 километров с примерно километровым набором высоты.
Ознакомившись с деталями проекта, Костя спросил, а нельзя ли пробежать этот несложный, в общем-то, маршрут за один день, но я воспротивился. Во-первых, 12 часов – это, всё-таки, много и не оставляет никакого зазора на случай непредвиденных злоключений, а, во-вторых, хотелось бы пройти маршрут выхода засветло и со свежими силами, чтобы в полной мере насладиться красотами Мафата.
Мы были настолько уверены в собственных силах, что даже не сочли нужным чересчур ранний подъём: выехали с рассветом, а к перевалу между Салази и Мафатом приехали лишь к половине девятого. По дороге мы ахали, охали и несколько раз выскакивали из машины фотографировать невиданные пейзажи.




Подъехать поближе к перевалу нам не дали, - точнее мы сами отказались от этой затеи, поскольку не захотели платить за ночную стоянку. Страж стоянки присмотрелся внимательно к нашим верёвкам и задал вопрос, ввергший нас в лёгкую панику: у нас случился приступ «иорданского синдрома», мы забыли, что мы, собственно говоря, в Европе, а в Европе разрешено всё, что прямо не запрещено.
«Мы идём в Парк Юрского Периода» - ответил я с чувством собственного достоинства, то есть неторопливо. Неторопливый ответ, исполненный достоинства, даёт дополнительную пару секунд на лихорадочное продумывание ходов отступления.
«А гид у вас есть?» - спросил страж, задумчиво нас изучая и не находя, вероятно, признаков наличия гида. ВОТ ОНО!.. СПАСАЙСЯ, КТО МОЖЕТ!!!
«Нет…» - говорю я – «мы сами по себе, но у нас есть GPS и карты…» - я демонстрирую имеющиеся у меня средства ориентирования на местности, втайне краснея за рабский жест… Страж мрачнеет лицом, но ничего не говорит и не интересуется моей навигационной состоятельностью: задница свободного человека в свободной стране имеет полное право на приключения...

Вид на котловину Мафат:

На перевале мы обнаружили отчетливую тропу, ведущую вверх по гребню. «Парк Юрского Периода пользуется заслуженной популярностью» - подумал я, но уже через несколько десятков метров мы стояли на краю обрыва, с которого открывался обещанный гайдбуком вид на котловину Салази, и смирялись с мыслью, что единственным назначением этой тропы было привести нас к обзорной площадке.
За площадкой, враз потерявшая силу тропа неуверенно потыкалась в джунгли, пропетляла метров пятьдесят и растворилась в зарослях. То, чему мы следовали в последующие несколько часов, называлось у нас «Тут Была Тропа». В дальнейшем, я буду называть это сокращённо «ТБТ», чтобы не разбазаривать попусту своё и ваше время. Периодически, мы теряли ТБТ и тогда приходилось ломиться напрямую через ТНХН, т.е. через «Тут Ни Х... Нет», как мы окрестили в сердцах поросшую мхом чащобу, не сдерживаемые внутренней цензурой в отсутствие женщин. Чем дальше мы вгрызались в это дьявольское хитросплетение мохнатых веток, тем реже нам удавалось найти ТБТ, и тем больше времени мы проводили посреди ТНХН, пока, наконец, ТНХН не воцарилось безраздельно, и далее, до самого выхода из каньона, у нас уже не возникало необходимости специально отмечать этот факт нецензурной лексикой.




Если бы у нас не было GPSa с забитыми в него загодя сугубо предположительными точками, наш вояж закончился бы вместе с ТБТ, но GPS уверенно вёл нас через сплошное ТНХН, и лишь иногда мы останавливались в недоумении перед каким-нибудь сбросом или скальной ступенью, но всегда находилось обходное решение, и GPS вёл нас дальше. Впереди, как обладатель самого компактного рюкзака и самого пионерского задора, рыскал Миша, а за ним, периодически опускаясь на все четыре точки там, где Миша лишь склонял голову, продирались мы с Костей, притом я, как обладатель GPS и хранитель знания о маршруте, направлял Мишу дистанционно: орал команды пересохшей глоткой, проглатывая при этом килограммы пыльцы и пыли. В процессе своего продвижения через этот странный высокогорный лес, мы поднимали с деревьев-скелетов целые облака этой дряни, которая неизвестно ещё что там делала потом в наших лёгких, а ведь это был тот самый побег из вонючих городов в благодатное лоно природы, о котором так много трындят кисейные дамочки от зелёного движения…
Через три часа, отпущенные нам гайдом на подход к каньону, мы всё ещё были на гребне, и даже в очередной раз «окончательно заблудились»… Ещё через час мы, наконец, спустились с гребня на перевал, с которого должны были начать спуск к истокам Bras d’Oussy. Ещё два часа мы ломились вниз по склону, обходя обрывы по упавшим стволам да корневищам и стараясь следовать указаниям чудесного прибора, который, не в меру нами перехваленный, вдруг начал шалить. Мы спускались в ущелье через густые заросли, скрывавшие нас от космического ока, и стрелка электронного компаса стала скакать то вправо, то влево, а показания альтиметра – то вверх, то вниз, хотя мы неуклонно катились под откос, с треском подминая под себя горный лес. Кстати, как мы потом убедились, нам сильно повезло местной растительностью. На высоте двух километров в тропиках произрастают странные сухие деревья, сплошь увешанные конскими хвостами мха. В этом лесу нет лозы и колючек, а ветви деревьев легко обламываются. Начинайся наш маршрут на полкилометра ниже, - через тамошние джунгли мы не пробились бы без мачете и десяти метров. Никаких пейзажей, никакого Мафата во всё время спуска мы не видели: вокруг простирались сплошные дьявольские дебри, а в довершение всего опустился густой туман, превращающий такого рода леса в обитель лешаков да кикимор.



Через два часа головоломного спуска мы достигли дна ущелья… Миша, втайне, не верил в то, что мы находимся на правильном пути. Он не поверил в это даже тогда, когда закончился, наконец, этот чертов склон: ясно же, что у всякой долины есть дно, и дно само по себе ничего не доказывает… Он держал свои сомнения при себе, но я ясно читал в его лице постоянную напряжённую мысль: «ТНХН»… У Миши никогда не было GPSа, и он привык полагаться исключительно на свои инстинкты, поэтому, когда в туманных сумерках мы вышли к небольшому шестиметровому сбросу и обнаружили в скале у его края заросший мхом болт с истлевшей петлёй, Миша просиял даже ярче, чем я сам, не говоря уже о Косте, который всегда светит в полнакала независимо от обстоятельств.


За этим обрывом, примерно через сто пятьдесят метров заваленного глыбами русла начиналась главная стена Bras d’Ousy, которую, ясное дело, мы не собирались проходить в темноте, поэтому, спустившись и сдёрнув верёвку, мы тут же занялись поиском места под внеплановую ночевку. Нам пришлось заночевать почти на километр выше, чем изначально планировалось, и я с грустью думал о своём спальнике с «нулевым комфортом» и об оставленной в апарте флисовой куртке. Костя, как человек конструктивного ума, предложил мне спать в гидрокостюме, а импульсивный, не обделённый эмпатией Миша сразу же отдал мне все свои тёплые вещи, но я вежливо отказался от части из них, отобрав только лучшие.



Выровняв найденные площадки и насобирав целые снопы каких-то местных трав с белыми цветочками, мы соорудили себе что-то вроде шимпанзиных гнёзд. Затем мы занялись разжиганием костра из того сырого и покрытого мхом растительного беспредела, посреди которого стали лагерем. Каждый из нас выбрал роль в соответствии со своими наклонностями и играл её в меру своего темперамента: Миша носился по завалам, собирая все сколько-нибудь подходящие ветки и сучья, Костя педантично строил классический пионерский шалашик и течение часа с бесконечным терпением пытался разжечь его зажигалкой, а я всё это время стоял у него за спиной и выражал сомнение в том, что ему это удастся. Иногда я продвигал и кое-какие креативные идеи: например, предлагал плюнуть на всю эту затею с костром и пить холодную воду из ручья, обеззаразив её таблетками йода, но сломить Костину решимость было невозможно. Если бы это Костя раздувал в своё время пламя мировой революции из пресловутой «искры», американцы сегодня дружно перевыполняли бы пятилетние планы.
Ах, да: газовую горелку мы с собой не взяли, потому что не смогли купить к ней баллон со стандартной резьбой. В местном «Декатлоне», в котором, на первый взгляд, было абсолютно всё, что имело отношение к любому виду спорта и «аутдора», как обычно, не оказалось той вещи, которая была нужна нам больше всего.
Перед сном мы обсудили свои перспективы, и лишь одно из следствий нашего отставания от графика всерьёз нас опечалило: тропу выхода с её деликатесными пейзажами мы будем проходить завтра уже в темноте.
Утеплившись Мишиными вещами, упаковавшись в спальник и накрывшись сверху гидрокостюмом, я какое-то время ожидал, что вот-вот на нас начнут слетаться какие-нибудь местные кровососы, но никто нами не заинтересовался, и я уснул. Вероятно, в этом каньоне люди не бывают месяцами, если не годами, и все комары-реалисты отчалили на поиск более благодатных мест, а оптимисты вымерли, так и не дождавшись нашего прихода. Насчет змей я был абсолютно спокоен: за те несчастные пять миллионов лет, которые прошли с момента образования острова, безногие, безрукие и не слишком умные твари никак не могли до него добраться…

Утром было холодно. Холодно настолько, что Миша легко поверил в фантастические минус четыре градуса, высветившиеся на циферблате его часов, и сильно обрадовался, поскольку факт подобного рода прекрасно выглядит в «охотничьих рассказах», которые втюхивают по возвращении доверчивым приятелям. И Костя, и даже я, немного к утру задубевший, решительно не поверили в столь жестокую реюньонскую стужу, но Миша верил в свои часы, и ему не хотелось терять увлекательную байку. Наш спор разрешил простой физический факт: вода, проведшая всю ночь в пластиковых бутылках, осталась в жидкой фазе, и Миша с видимой неохотой признал нашу правоту.
Большая стена Bras d’Oussy проходится в четыре дюльфера: первый, пологий, пятнадцатиметровый, выводит к краю стены, второй (45м) заканчивается на некой “Terrasse” посреди стены, после чего следует главный стометровый отвес со спуском на полку, и затем заключительные 30м - на дно ущелья. Я спускался первым. Это выгодно, спускаться первым, поскольку под предлогом возможных непредвиденных осложнений первый всегда идёт с самым лёгким рюкзаком, а то и вообще без рюкзака, при этом он получает львиную долю причитающихся группе похвал и одобрительных реплик от представительниц противоположного пола, ради которых, как утверждают эволюционные психологи, и совершаются подобного рода бессмысленные подвиги.
Костя, по сложившейся у нас в последние годы традиции, работает замыкающим. Это не столь эффектная роль, как быть лидером, но куда более ответственная, поскольку в девяти случаях из десяти застрявшая при продёргивании верёвка – результат небрежности замыкающего. Костя довёл искусство укладки верёвки до непостижимого совершенства, поэтому на всех потенциально проблематичных спусках он идёт у нас последним. Мишу, как не имеющего опыта в каньонинге, мы поставили между нами. Он должен был спускать на себе самый тяжелый рюкзак, своевременно доставлять мне необходимые верёвки и, вообще, всячески облегчать полную опасностей и риска жизнь лидера.
Спуск по стене проходил ещё практически в сумерках - не при минус четырёх градусах, но в собачий, всё таки, холод, - стена была базальтовая, черная, огромная, скользкая, над головой развевался пиратским флагом водопад, и когда ветер указывал ему в мою сторону, ледяные капли обрушивались на меня, барабанили по каске и заливали лицо. Всё это было немного неприятно, особенно – в сочетании с непонятного возраста замшелыми болтами в непонятной крепости скале, на которых была организована спусковая станция. Стена крошилась под ногами, из неё с готовностью вываливались и мелкие камушки, и блоки покрупнее, и эта её мягкотелость постоянно возвращала меня к мыслям о болтах и о станции.
Где же, кстати, следующая?.. Я спустился к какой-то наклонной террасе, одна из двух верёвок практически кончилась – полные сто метров – а станции нет ни справа, ни слева. И свою поставить, вроде бы, не на чем: кругом лишь шаткие отколы да сомнительные трещины, рассыпающиеся от одного взгляда. Конечно, у меня есть жумар, и, в случае чего, можно отжумарить обратно, но с первого отвеса верёвки уже сняты, и путь к отступлению отрезан. Изворачиваюсь, как червяк на леске, вытягиваю шею в попытках заглянуть как можно дальше вправо, и, наконец, замечаю какие-то ошмётки петель метрах в восьми от оси спуска. Подход к этой станции траверсом по скользкой наклонной полке оказался нетривиальной задачей, особенно, когда одна рука занята верёвкой, которую нужно своевременно себе выдавать. Перед самой станцией у меня вываливается некий откол, и я чуть было не улетаю на маятник.
На станции я срезаю с болтов старое гнильё и заменяю нашим расходником, который, забегая вперёд, мы оставили в этом «Парке Юрского Периода» весь без остатка: все 25м, взятые в расчете на всю поездку… Закрепляю конец спусковой верёвки, свищу в свисток и ожидаю Мишиного прибытия.
На стене сумрачно, мокро, мерзко, и спустя четверть часа холод нащупывает тропинку к вашим жизненно важным органам даже через подлёдной толщины гидрокостюм. Мы занимались каньонингом одиннадцать дней из проведенных на острове трёх недель, и почти каждый из этих дней мне попадала за шиворот ледяная вода - попадала неоднократно, и всегда это было по-разному: всегда ново и необычно, всегда расцвечено широким спектром разнообразных эмоций. Я мог бы воспеть каждый такой случай в отдельности, - мне кажется, это было бы увлекательно, и вы бы прочитывали взахлёб, не отрываясь, каждый из нескольких десятков подобных эпизодов, но воспоминания об этих моментах мне не слишком, в сущности, приятны, а потому я принесу ваш читательский интерес в жертву собственному душевному комфорту…
Я втянул Мишу на станцию за конец верёвки, притом, он скользил, норовил улететь обратно и сбрасывал своим рюкзаком изрядные каменюки, падение которых начиналось шумным аккордом, но быстро заглушалось гулом водопада. Миша был ошарашен. В своё время, мне стоило немалого труда уговорить его отправится с нами на этот чудесный остров, поскольку он не имел о нём ни малейшего представления и никогда не занимался серьёзным каньонингом, и теперь, после спуска по этой дьявольской мокрой и холодной стене со всеми этими падающими камнями и скользкими полками, он смотрел на окружающий недобрый мир с тревожным недоумением: «Как, б-дь, им удалось меня сюда заманить?..» Эта немая мысль была, очевидно, логичным продолжением вчерашней «ТНХН»…






Наше продвижение в этот день не было ни быстрым, ни лёгким. Все станции приходилось усиливать, т.е. это не был критский вариант «проселил-поехал», к тому же нас было только трое, а потому некому было бежать вперёд, чтобы провесить следующий спуск, пока подтягиваются остальные. К середине дня стало ясно, что вторая ночевка неизбежна, но мы тут же нашли в этой ситуации очевидный плюс: тропу выхода с её «деликатесными» и т.п. мы всё-таки будем проходить утром, и это в какой-то мере компенсировало тот грустный факт, что нам придётся отменить один из запланированных до Сашиного приезда каньонов. Не успели мы как следует примириться со всеми этими выводами, как жизнь откорректировала нашу исходную посылку: на следующем водопаде мы потеряли целых два часа, из которых больше часа ушло на бесплодные поиски станции, бессмысленные разведки и тяжкие раздумья. Два факта сбили нас с толку: во-первых, мы нигде не находили спусковую станцию, и не было никаких свидетельств, что она тут когда-то была, во-вторых, стена под нами показалась нам непропорционально огромной: «тут двести метров!» - сказал Костя, моя же оценка была куда скромнее: «не больше ста, может быть – метров восемьдесят». В любом случае, это было гораздо больше, чем сорок метров, обещанные описанием. Всё это выглядело подозрительно и не побуждало к поспешным решениям. Миша, вообще, был уверен, что мы «заблудились», хотя, как можно заблудиться, идя вниз по каньону?.. Каньон может собирать в себя притоки, но каким таким образом он может раздвоиться? Миша мне не возражал, но и не спешил со мной соглашаться, с сомнением качая головой. Вероятно, он считал, что дело любой теории – объяснять факты, а факт заключается в том, что мы стоим на краю огромного обрыва, никоим образом не похожего на описание. Время уходило, нужно было на что-то решаться, и организовав станцию на ближайшем дереве мы сбросили вниз две самые длинные свои верёвки: сто и сто двадцать метров, а «шестидесятку» я прихватил с собой на случай, если ста метров, всё-таки, не хватит. Разумеется, у меня были с собой и жумары на тот совсем уже фантастический случай, если всех этих верёвок не хватит, чтобы достичь дна «бездны»… После раздумий и некоторой калибровки глазомера Костя снизил свою оценку до ста пятидесяти метров, а я остался при своих восьмидесяти-ста.
Вы, вероятно, предполагаете, что в этом месте моя история приближается к апогею, и с любопытством ожидаете рассказа о том, как я чешу репу, вися на самом конце закончившейся верёвки, как довязываю к этому концу сперва «шестидесятку», а за нею - все слинги и репшнуры, всё-всё, вплоть до шнурков от ботинок, чтобы достичь таки, в счастливом финале, подножия стены, либо, того лучше: жумарю обратно все сто шестьдесят метров, а после, четверо или, лучше, пятеро или шестеро суток, голодные и обессиленные, мы рыщем по заросшим непроходимыми джунглями склонам в поисках выхода из каньона. Я должен вас разочаровать: апогей рассказа уже пройден. Я благополучно спустился на дно ущелья, притом, высота обрыва была никак не больше сорока метров. Мне стыдно признаться, но, вероятнее всего, их, этих метров, было даже меньше – может быть, тридцать пять… Я до сих пор не понимаю, какой бес нас попутал, и какими оптическими иллюзиями объяснить размах нашего заблуждения.
Это происшествие подействовало на нас угнетающе: во-первых, мы обнаружили, что вечер - на носу, а до выхода из технической части каньона нам ещё «три дня лесом», а, во-вторых, каньон дал нам понять, что спусковых станций может кое-где и не быть. То есть, мы, конечно, уже догадались, что каньон давно не хожен, что в сезон дождей паводки могли повредить станции и т.п., но одно дело предполагать, а другое – столкнуться с фактом. Дрели и болтов у нас с собой не было, молотка и крючьев - тоже. У меня было шесть стопперов на всякий аварийный случай, но в узком каньоне с зализанными водой стенами далеко не всегда можно найти, куда заложить всё это добро.
Успев проскочить до темноты ещё два спуска, мы занялись поиском подходящего места для очередных «шимпанзиных гнёзд». Костёр на этот раз удалось разжечь сразу, а ужин не занял много времени, поскольку с продуктами мы закладывались на полтора дня, а прошло уже два, и нужно было оставить некоторую часть ещё и на третий, обещавший быть длинным.
Похоже, мы, всё-таки, будем проходить «деликатесные пейзажи» в темноте.





Утро настало для нас в полпятого, и сборы были быстрыми: прямо из спальников мы впрыгнули в гидрокостюмы, запили холодной водой блокадный паёк сыра, повздыхали, пошутили, заначили последние два «Марса» на обед и выдвинулись, высвечивая себе путь фонариками. В последний день каньон был к нам особенно строг. На большинстве спусков станции были в той или иной мере повреждены вплоть до тотального разрушения. На краю одного из обрывов мы обнаружили следующую картину: из трёх болтов один был срезан заподлицо, от второго остался торчащий из скалы стержень, а его «ухо» висело отдельно, всё ещё сблокированное какой-то гнилушкой с третьим болтом – единственным уцелевшим и, мягко говоря, не внушавшим доверия, учитывая плачевное состояние остальных. Никакой возможности построить альтернативную станцию мы не нашли, но, к счастью, ещё не успели сдёрнуть предыдущую верёвку, поэтому мы просто пристраховали к ней единственный имевшийся в наличии болт. Последний спускался, разумеется, только на нём одном, но это был лёгкий Костя без рюкзака, а сам болт уже был опробован более увесистыми товарищами. В другой раз, оба имевшихся прежде болта были разрушены, но зато поблизости мы обнаружили удобную каменную пробку. В третьем случае мы не нашли ничего пригодного, но зато нам хватило длины верёвок, чтобы проскочить к следующей станции. В последнем, самом неприятном случае, мы вышли к месту недавнего обвала, и единственное, на что можно было навеситься, – это большая глыба на свежем осыпном склоне на краю обрыва. Я сделал всё что мог во имя собственной безопасности: спустил вниз половину этого склона, а затем долго пинал и толкал глыбу, проверяя её на устойчивость. Начинать спускаться всё равно было неприятно…
А старую станцию мы, в итоге, нашли в полном порядке: на огромном блоке, валявшемся у подножия обрыва…
Решение всех этих занимательных задачек отняло, разумеется, некоторое время, и только к полудню мы, наконец, смогли снять с себя обвязки: каньон нас отпускал, хотя нам предстоял ещё длинный переход по руслу, местами заваленному глыбами, не говоря уже о «деликатесной тропе», одна мысль о которой теперь вызывала тошноту...
- Я понял, почему этот маршрут называется «Парк Юрского Периода»…
- Почему? – поинтересовался я, без особого, впрочем, энтузиазма по причине тотальной затраханности.
- Потому что ты идёшь, как на увеселительную прогулку, а попадаешь к динозаврам…
Я натужно посмеялся…









К шести часам вечера мы поднялись, наконец, к посёлку Ilet Bouse. Три с половиной дома в просеке между бананами, но, зато, там был некий африканский «сельпо» (с более чем европейскими, впрочем, ценами). Найдя двери открытыми, но помещение – безлюдным, мы подняли требовательный шум, на который явились в иерархическом порядке: плешивый кот, драный пёс, замызганный негритёнок с дерзкими глазками и, наконец, его неторопливая «маман». Собака шуганула кота, малыш с размаху пнул собаку, а гостеприимная мамаша отвесила ему самому подзатыльник, дабы уважал с малолетства усталых пришельцев. Мы накупили еды куда больше, чем могли принять наши отвыкшие от изобилия желудки (говоря это, я подразумеваю лишь себя и Мишу, но никак не Костю…), а также множество разнообразных соков, и всё это съели и выпили в один присест, за которым вскоре последовало несколько вынужденных… Хорошо, хоть чипсы мы скормили кучерявому малявке, - чтобы появление в будущем усталых пришельцев не ассоциировалось у него исключительно с подзатыльниками.
В семь часов вечера, освещая себе путь налобными фонариками, мы выступили из посёлка, с намерением дожевать сегодня этот резиновый маршрут во что бы то ни стало. Пошел уже пятнадцатый час, с того момента, как мы начали свой рабочий день - ну, пусть четырнадцатый, за вычетом обеденного перерыва, - а нам предстояло ещё набрать девятьсот метров высоты. Должен вам напомнить, что мы, вообще-то, никакие не спортсмены, а самый настоящий «офисный планктон», которым питаются киты большого бизнеса, поэтому нам после четырнадцати часов, проведенных под тяжёлыми рюкзаками, обычно болят мышцы ног, ломит поясницу и, вообще, хочется лечь, где стоишь: лучше бы сладко уснуть, но, на худой конец, сойдёт и просто сдохнуть… А тут ещё Миша стал подтачивать мою решимость, сетуя на невозможность упустить все те потрясающие пейзажи, которые он, якобы, угадывает по выхваченным из тьмы стволам корабельных сосен. «Давайте ляжем прямо тут, под соснами» - берёт он меня измором – «а завтра утром быстренько встанем и быстренько добежим до машины, ничего не упустив из этого прекрасного мира…» Миша страдает почти физически, когда чувствует, что может упустить что-то из окружающих красот, и, в общем, я прекрасно его понимаю, но завтра утром прилетает Саша, которого мы обещали встретить в аэропорту, и у нас нет запаса воды для ночёвки, и мы встанем утром вконец разбитыми и обезвоженными, и будем долго-долго пилить вверх под палящим солнцем, и никуда мы «быстренько» не добежим, и упустим Сашу, и упустим ещё один день для каньонинга, поскольку не успеем восстановиться за оставшиеся полдня, и не потренируем Сашу в относительно простом каньоне, и придётся взять его сразу в сложный, или, всё-таки, потренируем в простом, но тогда придётся сдвинуть сложный непонятно на когда, или отменить вовсе, что - жаль, поскольку не для того мы сюда прибыли, чтобы ходить одну лишь попсу… Я переставляю ноги руками, кляну впивающийся в плечи и в поясницу рюкзак, потерявший всякую форму от обилия перенесенных водных процедур, и одновременно держу оборону против Миши, который молод и неутомим, а потому продолжает настаивать на своём и без того неотразимо соблазнительном предложении. Эта оборона лишает меня последних сил, но хорошо хоть Костя меня поддерживает – тоже молодой, и тоже неутомимый…
Наконец, на третьем часу ночного марша, Миша понимает, что большая часть красот уже безвозвратно потеряна и обиженно замолкает. Когда до шоссе остаются считанные километры, мы вручаем ему ключи от машины, и он убегает (УБЕГАЕТ!), дабы пригнать её к концу тропы. В половине второго ночи мы, наконец, в машине, а в пять утра мы в постели. В десять утра мы с Костей встали, поскольку в десять тридцать на остров прилетает «герр Горбах», но ещё за час до этого нас разбудил пронзительный дуэт дрели с циркульной пилой – наши французские хозяева улучшали свои жилищные условия за счет сна своих безответных, смертельно измученных постояльцев. И это делали те самые люди, которые не прощали нам звука уроненной на стол чайной ложечки! Я ещё расскажу вам о них в своё время в подходящем для этого месте моего рассказа… А впрочем, я боюсь, что могу запамятовать, и они так и останутся не очернёнными должным образом, да мне и попросту невтерпёж, поэтому я расскажу вам о них здесь и сейчас, невзирая на очевидный слом сюжетной линии!
В момент вселения, мы были очарованы своим апартаментом: просторами, складскими площадями, уютными скатами крыши, под которыми самый прозаичный человек чувствует себя свободным художником, и, растроганные и доверчивые, как всякие новоприбывшие в рай, перенесли свои чувства на хозяйку: какая милая, добрая, улыбчивая пожилая дама, ни бельмеса не понимающая по-английски и, наверняка, лишь поэтому излишне суетливая.
Меня, вообще, гипнотизирует слово «апартамент»! Моё раннее детство прошло в одесском дворике: затхлом мирке, вращающемся вокруг водопроводной колонки, моя юность пролетела в стандартной коробочке хрущевской пятиэтажки, - можете ли вы вообразить, какие сказочные ассоциации вызывает слово «апартамент» в голове подобного человека?..
Так вот, наш АПАРАМЕНТ был расположен на втором этаже двухэтажной постройки, в мансарде, а первый этаж занимал сын хозяйки с женой и грудным ребёнком. Этого их карапуза мы так ни разу и не увидели, а главное - не услышали. По-видимому, это был невероятно чуткий ребёнок: крохотная акустическая антенна, настроенная исключительно на приём. В момент вселения нам объяснили всеми доступными способами, что мы должны вести себя настолько тихо, насколько это вообще возможно - и уж конечно не танцевать, не топать, не распевать в голос народные песни своей родины, - поскольку под нами чутко дремлет в колыбели крохотный беззащитный комочек. Вся наша жизнь в последующие две недели превратилась в непрерывную борьбу со звуками, но мы ничего не могли с собой поделать: человек не в состоянии перемещаться по заставленной мебелью комнате бесшумно, как сова по ночному лесу. Как мы не старались, какие усилия не прилагали, у нас постоянно падали на стол чайные ложки, мы цеплялись ногой за ножку стула и роняли в раковину умывальника тарелку, притом, чем тщательней мы, четыре здоровых, между прочим, полных жизненной энергии мужика, старались соблюсти тишину, тем хуже это у нас получалось: дрожащие от волнения руки склонны ронять звонкие предметы на твёрдые поверхности. Допустив очередную оплошность, мы подавленно замолкали (собака в подобной ситуации прижимает уши и прячет между ног хвост …), поскольку дальнейшее было известно: спустя несколько секунд раздавался стук в дверь, и в проёме показывалась фигура хозяйки. Она укоризненно качала головой и прикладывала палец к губам, притом самого ребёнка мы так ни разу и не услышали. Если бы мы хоть раз услышали здоровый младенческий рёв в ответ на нашу неловкость, это хоть как-то оправдало бы те титанические усилия по сохранению тишины, которые мы прилагали.
Всё это угнетающе действовало на нашу психику: мы передвигались на цыпочках, говорили вполголоса и постоянно шикали друг на друга. Самую серьёзную проблему создавал нам - кто бы мог подумать!.. - наш германский друг. Мы, три представителя одного из самых шумных народов на планете, вели себя тихо, как мышки, а герр Горбах, стоило ему лишь чуть принять расслабляющих напитков, начинал громко шутить, и, что гораздо хуже, громогласно над своими же шутками похохатывать. Не понимаю, как он выжил с подобными привычками в своей законопослушной, живущей по часам и распорядкам Германии… Когда я спросил его, как так получилось, что жизнь в Германии оставила на нём столь невыразительный отпечаток, он лишь пожал плечами и произнёс с видимым удовольствием: «я там маргинал!» и тут же, в доказательство этого факта, хохотом вызвал укоризненную тень хозяйки апартамента.
Сашина диссертация, которую он писал, находясь на учёбе в стране неискоренимого порядка, называлась: «Маргинализм как социокультурный феномен». «Я писал её на материале собственной жизни» - произнёс он задумчиво, в коротком промежутке между двумя рюмками коньяку. «Я написал целых две диссертации, но ни одну из них не защитил. Я НЕ СТАЛ их защищать…» - добавил, заполняя следующий промежуток. Этим самым «не стал» он дал нам понять, что защищать свои диссертации было ниже его достоинства: настоящий мачо пускает диссертации в народ широким жестом. Нам сразу стало понятно, что Саша - истинный маргинал, и, следовательно, его диссертация на тему маргинализма основана на аутентичном, заслуживающем доверия материале. Если аутентичность этого материала и вызывала какие-то сомнения в германских академических кругах, то Саша рассеял их способом, заслуживающим вашего внимания: он подарил своему профессору - старенькому чопорному консервативному немецкому профессору в накрахмаленной манишке, примерному, или даже беспримерному, семьянину - сорокинское «Голубое Сало»… В переводе на немецкий язык, разумеется. Если вы не читали Сорокина и не знаете, о чем идёт речь, я советую вам хорошенько подумать, прежде чем бросаться восполнять это пробел, а если, всё же, решитесь восполнить, я посоветовал бы вам продвигаться к цели путём предварительных тренировок, ибо даже небольшая порция «голубого сала» действует разрушительно на психику неподготовленного человека… Если вы девственны, как утренняя пороша, начните с Генри Миллера – одного из наиболее талантливых сукиных сынов литературы, а если любопытство или порок уже прочертили по этой пороше цепочку оживляющих следов, проштудируйте «Эдичку» Лимонова, и лишь после этого, в некоторой мере закалившись, можете приступать к «Голубому салу». Если я и подталкиваю вас к подобного рода читательскому экстриму, то лишь для того, чтобы вы в полной мере смогли оценить шок, пережитый добропорядочным профессором вечером своего чуть ли не трёхзначного дня рождения, когда расположив свои утомлённые кости под боком у пожилой фрау в кремовом пеньюаре и включив у изголовья торшер он прочитал утонченно извращённое и откровенно гомосексуальное вступление: «Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя – адское дело, рипс лаовай, это тяжело в прямом смысле слова»
- Ты знал, что именно ты ему даришь?.. – воскликнул я с наигранным ужасом.
- Нет, конечно… - улыбнулся Саша без тени раскаяния. - Я не читал Сорокина, он просто попался мне в книжной лавке, когда я обдумывал подарок боссу. Я решил, что должен продемонстрировать деду собственную интеллектуальность, выставить себя, так сказать, в выгодном свете - мне ведь с ним работать и работать… Я решил, что лучший способ - подарить ему на день рождения книжку современного русского классика. Дарить Толстого или Достоевского – как-то нелепо: я ж не студенточка-первокурсница в очёчках… Другое дело – современный классик! Это должно было показать моему деду, что я слежу за состоянием дел в современной литературе: типа, мы, русские, – всё ещё «народ книги»… - Он иронически осклабился. – О Сорокине я слышал краем уха – имя на слуху. Кто мог предположить, что он подложит мне такую свинью… Я, когда сам потом прочитал, пошел за мылом и верёвкой, но по дороге передумал…
- И что же профессор? Как пережил?..
- О-о-о… Он долго мне это вспоминал… Но, знаешь, у меня создалось такое впечатление, что он почитывал её потом, – тайком от своей фрау. Эта чопорная немецкая профессура – те ещё чертики…

Возвращаясь к хозяевам апартамента с их параноидальной чувствительностью к издаваемым нами звукам: можете только вообразить, что пронеслось в наших головах, когда нас, упавших в постель в том состоянии, в котором вставший из могилы зомби покажется вам излишне болтливым собеседником, разбудил визг циркульной пилы.
«Суки» - произнесло Костино бледное лицо, не дрогнув ни веком, ни мускулом.

Продолжение