В феврале на Среднем Урале
К избушке добрались засветло. Рядом с ней стояла сухая ёлка подходящей длины и диаметра. В комеле сантиметров 25. Это мы думали, что ёлка. В наших лесах так именно и выглядят сухие ели. На какие-то мелкие шишечки в ветвях внимания не обратили. Стали валить ель под руководством Коли Бородастова. Распилили, покололи. Начали разводить костёр, а дрова не горят. Махали над костром фанеркой, крышкой котла. Поняли, что свалили не ель, а сырую лиственницу, сбросившую на зиму иголки. Позднее я прочитал у Александра Бермана о подобной ошибке туристов-москвичей в Архангельской области. Ещё два раза в жизни я сталкивался со случаями, когда мои товарищи норовили спилить лиственницу. И всегда возражения с моей стороны доходили до вальщика только после попытки разжечь костёр.
Суповые пакеты засыпали в чуть тёплую воду. Суп ели, разжёвывая твёрдые макаронные звёздочки. Чай заварили в так и не закипевшей воде. В темноте не смогли найти других дров. Да и на другой день ничего не нашли. На сотни метров вокруг все сушины вырубались летом, когда здесь бывал массовый наплыв отдыхающих.
Перебрались в избушку. В ней стоял такой же мороз, что и на улице. Градусов 30. Мучились, мучились с печкой. Дымит только, а не горит. Одной палаткой занавесили входную дверь, из которой поддувало холодом. Другую палатку поставили прямо на нарах. Закинули в неё спальные мешки, и мужики, то есть я, Коля, Володя и Гоша, забрались как были в фуфайках внутрь и, скорчившись, кое-как заснули. Постоянно просыпались от холода и, открывая глаза, видели иногда блики от печки в те моменты, когда женщинам, двум Таням и Ольге, сидевшим на пеньках у печки, удавалось сильными взмахами фанерки раздуть огонь. Женщины сидели в полной тишине и темноте, надев поверх фуфаек спальные мешки. Коротали ночь, пытаясь не замёрзнуть и не дать замёрзнуть нам, мужикам.
Когда на улице рассвело, женщины предложили похлебать вчерашнего супа, который они оттаяли у печки и попить холодного чая с сухарями и колбасой. Пока завтракали, дверь в избушку отворилась, и вошёл мужик с заиндевелой рыжей бородой. Оглядел обстановку и сказал: - В этой избушке уже несколько групп замёрзло. – Он предложил перебраться километра за 4 вниз по реке в другую, тёплую избушку, в которой проживает сейчас он с тремя своими товарищами. «Места на всех хватит» - сказал он. Звали его Шура. Мы его стали называть Шура с бородой.
Собрали рюкзаки, встали на лыжи и пошли по реке вниз. Увидели избушку на правом берегу, сняли лыжи, вошли и попали с мороза чуть ли не в баню. Печка трещала и светилась малиновым светом. На нарах сидели три мужика с обнажёнными торсами и женщина в футболке и играли в карты. Они приехали из Свердловска на 23 февраля плюс суббота и воскресенье, плюс два или три отгула. Уже побывали в пещере «Дружба» и послезавтра собирались отбывать домой. Всех мужчин звали Шурами, а девушку Людой. Других Шур кроме того, что с бородой, меж собой мы стали звать Шурой в тельнике и Шурой с гитарой.
У ребят в котле готовился бешбармак из баранины. И запах мяса поверг мой переохлаждённый организм в слабость. В тепле заболел обмороженный вчера нос, превратившийся в сплошную болячку. Я залёг на нары у стенки в углу и задремал. Вероятно, у меня поднялась температура, и я упирался горячим лбом в прохладное бревно стены. Хозяева стали раскладывать бешбармак по мискам. Разливать спиртишко по кружкам. Я слышал сквозь дрёму как Шура с бородой сказал: «Поднимите тело», имея в виду меня. Но я категорично отказался от еды и снова уткнулся в стену.
Утром мне всё же полегчало. Свердловчане сводили нас на горку над избушкой и показали поваленную сушину, от которой можно было пилить пеньки на дрова. Вечером Шура с гитарой пел песни Высоцкого, а Шура в тельнике сидел очень близко к поющему, наставив ухо. Он был глуховат, но очень любил Высоцкого.
Мы прожили здесь ещё неделю. За это время сходили в расположенные поблизости пещеры "Дружба" и "Аракаевская".
Потом в городе Коля Бородастов подарил мне самодельный сборник туристских песен. И на внутренней стороне картонной обложки написал стих, сочинённый им по итогам нашего пребывания на Среднем Урале на реке Серьге:
«Я помню тебя с обмороженным носом,
В жестокий мороз мы хватили сполна.
Стояла избушка, покрытая тёсом,
На тысячи вёрст, совершенно одна!»
Понятно, что «тысяча вёрст» здесь поэтическая гипербола.
